После трех лет бесплодных усилий ведущие деятели Комитета рассеялись по свету. Ахад ха-'Ам эмигрировал в Англию, Дизенгоф в Палестину, Дубнов и Жаботинский переехали в Санкт-Петербург: их начинание потеряло двигательную силу.

Но по возвращении в Одессу спустя 6 лет, в 1910 году, Жаботинский обнаружил, что комитет находится в новой динамичной стадии. Его цели приобрели большую определенность и размах.

К Бялику присоединились новые деятели, среди них такие значительные фигуры, как Усышкин и пользовавшийся успехом ивритский писатель Алтер Друянов; они разработали лозунг: "Две пятых". Две пятых школьной программы по их требованию должны быть посвящены преподаванию иврита и еврейской истории.

Борьба была жестокой и затяжной. Победили ассимиляторы. Кульминацией столкновения стали выборы в состав правления Общества по распространению знаний. Потерпевший поражение национально ориентированный список включал Бялика, Усышкина и Друянова; но основной мишенью ассимиляторов был, разумеется, Жаботинский, широко известный частыми публикациями в "Одесских новостях" и завораживающим ораторским искусством. Он сам растерялся от степени враждебности, объектом которой стал.

Спустя много лет он описал сцену заседания, на котором проходили выборы, в необычайно горькой главе воспоминаний, названной "Говорит моя пишущая машинка": "Здесь присутствовала избранная публика, несомненно из самых популярных и уважаемых мужей одесской общины. К полуночи, после окончания спектакля или концерта, стали появляться их разодетые жены. Их не интересует дискуссия, но и они явились зарегистрироваться как противники националистов; они смотрят с ненавистью и аплодируют каждому оратору, демонстрирующему, что ты противник культурного развития, религиозный фанатик и демагог, призывающий ненавидеть русский народ и европейскую цивилизацию.

Ты наконец уходишь в предрассветный час с собрания приговоренным человеком, стоишь у моря и спрашиваешь самого себя: "Я — враг русского народа? Я — черносотенец? Я, лишь недавно помогший создать часть по самообороне? Я — противник культуры и глашатай религиозной нетерпимости?"[140].

Но к тому времени Жаботинский пришел к значительно более радикальному решению — видимо, долго вызревавшему в его мыслях и осужденному отмежевать его даже от некоторых близких друзей в сионистском движении. Теперь ему было ясно, что полумеры и компромиссы не помогут. Он начал борьбу за внедрение иврита как языка преподавания во все еврейские школы и на всех уровнях, по всей России.

Он отверг несколько компромиссных решений: преподавание еврейских предметов в хедере, после занятий в общей русской школе или по вечерам; еврейскую школу с двумя секциями, одной — для еврейских предметов, с преподаванием на иврите, другой — по всем остальным предметам, с преподаванием на русском. Эти подходы только укрепили бы русификацию.

В трех статьях в "Рассвете" он вскрыл сущность проблемы: иврит должен быть связан с окружающей жизнью, чтобы превратиться в эффективный, живой и значимый язык. Нормальный ребенок, утверждает он, не интересуется "национальными" предметами как таковыми. Ребенок интересуется ответами на вопросы "что такое электричество", "где находится Америка", "почему в поезда не впрягают лошадей". Ивритская школа должна охватывать все стороны образования ребенка — как общие предметы, так и Библию, и Талмуд, еврейскую литературу и историю вместе с ними[141].

В одиночку предприняв это начинание, Жаботинский повел кампанию за проведение поистине революционной реформы тоже единолично. Он исколесил Россию, навестив между 1910 и 1912 годами 50 общин с лекцией, озаглавленной "Язык нашей культуры", при содействии исключительно Зальцмана, взявшего двухмесячный отпуск в "Рассвете" для организации этих поездок. Его встречали и морально поддерживали переполненными залами. В некоторых городах он повторял свое выступление многократно. В общей сложности его слышали 200.000 человек[142].

Он сам комментировал это впоследствии: "Я вспомнил эту речь слово в слово, и хотя я не люблю в себе оратора и невысокого о своем ораторстве мнения, этой речью я буду гордиться до последнего дня жизни"[143].

Это была речь, запоминавшаяся до конца дней и многими присутствовавшими. Шехтман, слышавший ее, помнил ее в подробностях спустя 40 лет. Точно так же помнил ее еврейский историк Бенцион Динур (Динабург), бывший в 1910 году активным участником Сионистской социалистической партии в России, а в 1950-х годах ставший министром просвещения в Израиле. Обсуждая с автором этих строк план публикации сборника документов по истории сионизма, он настоял на том, чтобы речь Жаботинского об иврите была включена в него как веха в истории сионизма.

Шехтман описал ее как "безукоризненный образец ясного и отважного мышления, богатой документации и мастерского воплощения".

Жаботинский мобилизовал для обоснования своих тезисов разнообразный арсенал из опыта других наций, стремящихся к национальному возрождению. С беспощадной логикой он продемонстрировал безрезультатность полумер, попыток "раздвоить" национальные школы — на русский и иврит (или идиш).

Несмотря на многократные повторения, каждое прочтение этой лекции оставалось страстным, ораторски сильным призывом, которому публика внимала с полной отдачей"[144].

Энтузиазм, тем не менее, не означал согласия; лекция часто сопровождалась значительной критикой, во многом разгоряченной. Она исходила в основном от идишистов, часто сионистов по убеждениям; но наиболее громогласными были члены "Бунда".

Жаботинский, несмотря ни на что поддерживавший настроение публики своим юмором, снова и снова подчеркивал положительное отношение к идишу, языку многих его соплеменников.

Но, подчеркивал он, идиш — язык сектантский. "Идишисты вызвали бы отчуждение важной и значительной части нашего народа: сефардов, исчисляющихся приблизительно двумя миллионами и имеющих "свой собственный идиш" ("ладино", кастильский испанский 14-го века)…

Маймонид, Иегуда Галеви, Ибн Гвироль, Луцатто, Спиноза, Дизраэли и многие другие, принесшие славу нашему народу, были бы исключены из семьи евреев из-за немецкого наречия с 14-го века, с примесью ивритских и славянских слов… Еще полмиллиона евреев на Кавказе, в Туркестане, Бухаре и Иране, говорящих на таджикском наречии…

Они исключают также повсеместно и образованных евреев, не принимающих идиш как их язык"[145].

Самого Жаботинского общий энтузиазм не впечатлял. В автобиографии он писал: "В пятидесяти городах и местечках я произносил одну и ту же речь "О языке еврейской культуры", наизусть затвердил ее, каждое слово, и хотя я не ценитель повторения, но эта речь единственная, которой я буду гордиться до конца своих дней. И в каждом городе слушали ее сионисты и аплодировали, но после окончания ее подходили ко мне и говорили тоном, каким серьезный человек говорит с расшалившимся ребенком: химера…"[146]. После поездки он критиковал сионистское движение за неумение развить культурную и образовательную деятельность и за неспособность даже оценить глубину существующей проблемы. Он описывал эту неспособность как "наш величайший недостаток"[147]. Это разочарование стало одной из причин расторжения его связи с "Рассветом".

Его статьи заново оживили дискуссии среди сионистов, длившиеся несколько месяцев, до августа 1913 года, когда в Вене состоялся 13-й Конгресс сионистов.