Покидая тюрьму, вспоминает Гильнер, они позаботились о Малке: после небольшого скандала и переговоров с властями его также отпустили на свободу[795].

Следующим утром они прибыли в Хайфу. На вокзале поджидала большая толпа — "вся ивритская Хайфа". Несмотря на стремление Жаботинского поскорее добраться до Иерусалима, увидеть мать и сестру, общинный совет Хайфы, в течение десяти недель хлопотавший об удобствах для него и остальных арестантов, убедил его провести в городе первый шабат.

То, что он и его товарищи были "прощены", само по себе возбуждало негодование; то, что помилование включало насильников-арабов, казалось непереносимым. Из Хайфы Жаботинский отправил телеграмму в "Гаарец": "Я отношусь к амнистии совершенно отрицательно. Я отправил резкий протест в Сионистскую комиссию, а в Иерусалиме я выступлю перед общественностью"[796].

Он прибыл в Иерусалим в понедельник рано вечером (12 июля). Тысячи приветствующих жителей заполонили платформу, сквер и окрестные крыши. Жаботинского на плечах вынесли из вокзала. Автомобиль, принадлежавший больнице "Хадасса", доставил его домой. Через два часа, вместе с матерью, женой и сестрой, он появился во дворе школы Лемеля, переполненной 3000 торжествующих иерусалимцев.

Всех арестантов рассадили на подиуме. Вел церемонию Моше Черток — тогда всего лишь двадцатилетний птенец, но уже ведущая фигура в рабочем движении. Шестеро выступавших представили приветствия от всех национальных и городских организаций (включая Хагану, пустившую корни повсюду в стране), а затем теплое письмо от главного раввина. Два букета цветов, в медных вазах, отлитых студентами школы искусств "Бецалель", были поднесены к помосту Жаботинскому и Малке.

Остальных из большого числа выступавших, обычного для подобных собраний, убедили отказаться от слова, чтобы толпа послушала Жаботинского.

Разразилась буря аплодисментов и приветственных выкриков, в воздух полетели шляпы, и прошло некоторое время, пока, Черток не восстановил порядок.

Общинное руководство опасалось речи Жаботинского, зная о его возмущении амнистией и его критику сионистского руководства, ставшую еще горше за время заключения. Они хорошо осознавали также, что народ поддерживает Жаботинского не только как "защитника Иерусалима", "Пленника Акры", "Отца Еврейского легиона", но и как человека, чьими многочисленными предупреждениями о надвигавшемся погроме пренебрегли сионистские вожди.

Жаботинский немедленно развеял их страхи. "Мы пришли сюда не критиками, а друзьями и помощниками", — начал он. Ни в содержании, ни в тоне выступления не прозвучало ни тени воинственности. Но четко изложенные выводы изложены были бескомпромиссно. Он проанализировал достижения корпуса самообороны, предотвратившего распространение погрома в Новый город и наверняка не допустившего бы трагедию, если бы его не задержали у входа в Старый город. Он говорил о суде:

"Судьи просчитались. Они хотели раздавить нас, но не поняли силы живого еврейского народа — силы справедливости, подействовавшей по всему миру, потрясшей парламенты и министров на их местах".

Он выразил свою веру в британское правосудие. "Мы никогда не сомневались, — сказал он. — Мы намереваемся требовать пересмотра нашего процесса в Англии, которая нас не подведет".

Он произнес безупречную хвалу Сэмюэлу: "Там на Масличной горе восседает теперь еврейский правитель истины и правосудия. Он известен мне всеми своими великими качествами, всей доброй волей и способностями, и благородной целью, которой он служит. Он символизирует сущность прекрасных черт и английского, и еврейского народов. Мы доверимся ему; и мы ему поможем".

Тем не менее Жаботинский предупредил: "Он всегда должен будет прислушиваться к нашим позициям, к нашей справедливой и ясной критике. Английский народ, лучшие его представители, любят критику и знают, как она важна — и мы свой долг исполним. Мы не воздержимся от критики того, кто в ней нуждается. Мы не воздержимся от давления, требующегося для поправок, перемен и заживления".

Теперь наконец послышалась критика, которую все ждали, но она была довольно мягкой:

"Я знаю секрет оппозиции, с которой мы столкнулись в этой стране. Даже те, кто прибыл сюда другом, обернулись против нас. С нашей стороны не было давления, и события развивались путем наименьшего сопротивления. Нам следует пользоваться давлением — цивилизованным давлением, в отличие от непристойного — вежливо, с достоинством, против попыток ослабить наше положение".

Он подчеркнул свою веру в то, что мирная жизнь с арабами возможна, но призвал к постоянной готовности для защиты "против темных сил, плетущих в секрете свои планы"[797].

В день выступления Жаботинского с площадки в Иерусалиме ему публично воздал хвалу в Лондоне один из больших и верных друзей сионизма в Великобритании. Перед тысячами евреев и блестящими британскими политическими фигурами, собравшимися в Альбертовском зале отметить получение Великобританией мандата, Джозайя Уэджвуд сказал:

"Я посвящаю молодой еврейской нации урок, который ей следует выучить наизусть: боритесь за свои права! Пусть в еврейском движении будет больше духа моего доброго и отважного друга Жаботинского"[798].

Публично Жаботинский избегал даже намека на сомнения о Сэмюэле, высказанные им по секрету. Когда в Хайфе по дороге в тюрьму Акры в конце апреля ему Зелиг Вайкман сообщил о том, что главным губернатором назначили еврея, Жаботинский не выразил особой радости. "Нам было бы лучше с хорошим гоем, — сказал он. — Руки верховного наместника-еврея будут связаны его собственными ингибициями. Еврей в такой позиции будет в неловком положении, разве что необычайно отважный"[799].

Не существует свидетельств тому, знал ли Жаботинский, насколько Сэмюэл подходит под это определение. В предшествующее полугодие будущий главный губернатор публично объявил в точно сформулированном заявлении цель сионизма, Несколько лет спустя сам Жаботинский принял для организованного им политического движения именно такую формулировку. Заявление Сэмюэла стало ответом на массированную арабскую пропаганду, обвиняющую сионистов в намерении установить еврейское государство в Палестине немедленно, через головы арабского большинства. На большом собрании в Лондонском оперном театре 2 ноября 1919 года, в день празднования 2-й годовщины Декларации Бальфура, Самюэл сказал:

"Немедленное установление полномасштабного суверенного еврейского государства в Палестине означало бы передачу большинства под правление меньшинства; это противоречило бы главному демократическому принципу и несомненно, было бы осуждено мировым общественным мнением.

Подход, предложенный на мирной конференции, и неизменно поддерживаемый сионистским руководством, заключается в проведении в жизнь, как только это позволяют условия в стране, еврейской иммиграции и еврейского заселения земель, передача в концессии еврейским властям многих больших публичных проектов, в которых в стране существует великая нужда, активное содействие еврейскому культурному развитию, с тем чтобы страна могла превратиться в чисто самоуправляемое содружество под предводительством еврейского большинства"[800].

Тем не менее были и такие, кто осознавал, что для опасений есть основания. Сэмюэл, в конце концов, возглавлял министерство внутренних дел. Кое-что можно было определить уже по его поведению там. Еженедельник "Спектэйтор" выразил сомнение в его административных способностях. Он писал о нем как о "робком и нерешительном"[801]. "Джуиш кроникл", хоть и приветствуя с энтузиазмом его назначение, напомнила и предупредила Сэмюэла о серьезном недостатке: "Будучи министром внутренних дел, господин Сэмюэл так беспокоился о том, чтобы не показаться благосклонным к соплеменникам-евреям, что, как нам пришлось отмечать не раз, он предпринимал все возможное, чтобы действовать с предубеждением против них, а не в духе справедливости"[802].