Что будут здесь делать Герберт Сэмюэл и его помощники, если оборона останется в тех же руках, которые мы наблюдали в действии?..

У Вейцмана, возможно, есть одно оправдание — он не знаком со страной и навещает ее лишь изредка. Но Сионистская комиссия видит ситуацию, а также знает цену обещаниям, декларациям, соглашениям; соглашениям, не подкрепленным ни одной настоящей гарантией.

Ей известно, и какой великой опасности мы подверглись благодаря тактике молчания, отсутствию протестов и жалоб из Палестины; и все же она превратила день поста в день танцев, остановила митинги протеста и разослала радостные телеграммы по всему миру, даже не упомянув о великом трауре в стране.

Общественность также не понимает, что, если мы требуем отставки согрешившего инородца-губернатора, мы должны сначала убрать наших вождей, совершивших самый злостный из всех грехов: покинувших своих раненых защитников, чтобы потанцевать для их убийц.

И где молодое поколение? Где партии, молящиеся два раза в день за борьбу и восстание? Не понимаю их и не понимаю никого из вас. Я только сожалею, что из-за этого непонимания я завел в тюрьму хороших молодых людей, в меня поверивших"[782].

Копии письма разошлись по общине. Опьянение от Сан-Ремо было подавлено серией арабских нападений на население в Нижней Галилее и в Верхней Иорданской долине, которые, как сильно подозревалось, провоцировались британскими агентами.

Эдер, не колеблясь, винил администрацию и лично офицера разведки майора Сомерсета, который "делал все что мог, чтобы испортить отношения между арабами и евреями"[783]. Одно из самых тяжелых нападений — в Самахе, было совершено как раз в самое время постановления в Сан-Ремо. Более того, признаков перемен в поведении администрации по отношению к общине не было. Действительно, 14 мая она нанесла один из самых сокрушительных ударов. Накануне запоздалого открытия выборной ассамблеи, из которой, как надеялись, могло сформироваться сильное руководство, администрация запретила проведение.

Рабочие партии разослали 100 копий в свои отделения. Сущность их реакции отражена в статье в "Кинтрес".

"Мы признаемся в грехе, совершенном еврейской общиной в Палестине, занимавшейся два года мелочами, зависевшей от чудес, не организовавшейся для серьезной работы, не понявшей ценность батальонов и не попытавшейся остаться в легионе до подписания мира. Мы сознаемся в грехе, совершенном батальонами из-за отсутствия предвидения, непонимания собственной ценности, и нас покинувшими.

Человека, предвидевшего и предостерегавшего нас, что можно ожидать и что произойдет, они называли блефующим — и если бы только он оказался не прав"[784].

В те же дни имело место значительное изъявление неподчинения -200 членами легиона. Когда в еврейских деревнях на Севере прошла волна арабских нападений, на помощь отправились группы легионеров под руководством некадровых офицеров.

Их командир, полковник Марголин, как и они, был не готов сохранять пассивность снова, пока атаковали евреев. Он дал увольнительные всем солдатам, желающим помочь. Когда ему выговорило начальство, он настоял на своем: бойцы, добровольцами ушедшие защищать свою страну, заявил он, не могут остаться в стороне, в своих бараках, пока правительство ничего не предпринимает против атак. По стране разошлись слухи, что легионеры собираются атаковать Акрскую крепость, чтобы освободить Жаботинского и его товарищей.

Слухи имели основания, но Жаботинский запретил. Гильнер так описывает обстоятельства. Однажды вечером подавальщик, собиравший тарелки после еды, пришел с новым помощником. Под потрепанной одеждой Гильнер узнал Элиягу Голомба, который приложил палец к губам, зашел на кухню и попросил повидать Жаботинского. Гильнер отправился за Жаботинским, занятым Данте, и оставил его на кухне с Голомбом.

Когда Голомб ушел, Жаботинский сказал Гильнеру: "Легионеры планируют атаку на форт Акра, чтобы освободить нас силой. Голомб считает, что это выведет мир из бездействия. Как ты считаешь?" — "Я против". — "Правильно. Я уже отверг эту идею"[785].

Община продолжала кипеть; неизбежно их гнев направлялся на бездействие сионистского руководства. Сионистская комиссия уже не в состоянии была отмахиваться от широчайшей, практически единогласной поддержки Жаботинского и движения за освобождение заключенных.

Эдер еще раз навестил Жаботинского и на этот раз доложил комиссии и Вейцману конкретные требования Жаботинского. Он хотел повсеместную кампанию не просто по освобождению пленников, но и за отставку британских чиновников, ответственных за погром. Что касается самой комиссии, он настаивал, чтобы она по меньшей мере представила британскому правительству требование об их немедленном освобождении. Жаботинский заявил, что пленники готовы к голодной забастовке "и к более отчаянным мерам".

В комиссии состоялось два заседания.

На первом, 4 июня, требования Жаботинского были приняты большинством из двух (Эдер и доктор Артур Руппин) против одного (Усышкина). На втором заседании, 9 июня, была составлена телеграмма для подачи через Сионистский отдел в Лондоне Ллойд Джорджу:

"Жаботинский и двадцать соратников уже семь недель в тюрьме за попытку спасти жизнь и честь еврейских мужчин, женщин и детей. Они были приговорены за действия, которые были не только одобрены нами, но и нашли бы поддержку не только каждого еврея, но и каждого достойного человека. Мы со всей искренностью взываем к вам изменить эту величайшую несправедливость и приказать немедленно освободить этих людей, приговоренных столь несправедливо"[786].

Вокруг телеграммы состоялось поразительное обсуждение. Текст Эдера включал фразу "приговоренных за действия, которые были не только утверждены нами". Большинство возражало против слова "утверждены", считая, что это повредит комиссии. Эдер заметил, что в конце концов действия Жаботинского были утверждены и что он сам информировал об этом комиссию по расследованию. Однако Усышкин и другие (Руппин и, в этот раз, Бецалель Яффе) настаивали, и Эдеру пришлось смириться[787].

Одновременно каирские юристы Девокшайр, Голдинг и Александер подали апелляцию от имени Жаботинского к главе юридической службы оккупационных войск. Апелляция была отвергнута, несмотря на многочисленные, по их сообщению, важные нарушения в ведении дела.

Угроза голодной забастовки заключенных была реальной. Их нетерпение росло день ото дня; тем не менее, когда Гильнер выдвинул идею о ней, она не была немедленно принята.

Жаботинский выразил свое несогласие, как видно, аргументируя, что в мире, видевшим ужасы войны, голодная забастовка не будет иметь эффекта, — но большинство было против него. 4 июня было отправлено письмо, извещающее еврейские органы, что забастовка начнется 10 июня.

Новость облетела страну и привела к потоку телеграмм, писем и визитеров со всех концов с просьбами воздержаться. Прибыли делегаты из общинного совета и даже из "Ахдут а-Авода"; но пленники стояли на своем. Тогда вмешался верховный раввин Кук.

Его величайший моральный авторитет — даже нерелигиозные и антирелигиозные социалисты относились к нему с почтением — чрезвычайно возрос в связи с его потрясающим призывом нарушить празднование Пасхи из-за ареста Жаботинского. Теперь же он послал теплое, полное эмоций обращение, которому пленники противостоять не могли. К облегчению общинного совета, Сионистской комиссии и наверняка британского правительства, они отказались от голодовки.

Все заключенные были в добром здравии; британское правительство испытывало чрезвычайное неудобство и явно было вынуждено защищаться от резкой критики в парламенте и прессе.