Однако из верности Вейцману он продолжал придерживаться официальной линии, что дело Жаботинского не касается Сионистской комиссии, а его заключение не отражается в политических соображениях. Его затруднения, тем не менее, не оправдывают его реакцию на критику Жаботинского, обоснованную, как видно, личным раздражением. В тексте того же отчета Вейцману он пишет, что Жаботинский "опасен. Он находится в патологическом состоянии, и я поистине опасаюсь за его умственное состояние. Он чрезвычайно возбужден и доводит себя до постоянно нарастающего возбуждения"[769].

Это было особенно безответственным заявлением, учитывая, что Эдер был одним из первых психиатров.

Ничто, содержащееся даже в его собственном донесении, не носило характера более, чем нормальной реакции на события и поведение окружающих. Но его замечание, тем не менее, зажило собственной жизнью. Оно, как видно, стало в кругу Вейцмана предметом сплетен.

Сам Вейцман пишет Белле Берлин:

"Я убежден, что Жаботинский ненормален. Я глубоко это сожалею, но видит Бог, я сделал все возможное чтобы сохранить с ним добрые отношения и возвратить его к созидательной деятельности; что-то его гложет постоянно и он становится невозможным. Между прочим, я убежден, что если это продолжится, от него отвернутся все его товарищи"[770].

Несмотря на теплые отношения Вейцмана с Беллой, он по-видимому счел излишним признаться ей в том, что Жаботинский сидел в тюрьме за выполнение национальной миссии, возложенной на него самим Вейцманом и его коллегами. Более того, ему было прекрасно известно из событий в Палестине, что смехотворно полагать, будто кто-нибудь отвернется от Жаботинского.

В Сионистской организации обвинение Эдера было в скором времени опровергнуто официально. Секретарь организации Сэмюэл Ланцман, отправленный срочно в Палестину, долго беседовал с Жаботинским 22 июля и впоследствии доложил:

"Я нашел его в состоянии величайшего раздражения на Сионистскую комиссию, которая, по его словам, обошлась с ним чрезвычайно дурно. Его просили организовать Еврейскую самооборону, и он считал, что подача в отставку членов комиссии в знак протеста против его несправедливого приговора, было их безоговорочным долгом. Он говорит с особенной горечью о М. Усышкине и, в меньшей степени, о докторе Вейцмане, чья умеренная и многотерпеливая политика в период военной администрации представляет, в глазах Жаботинского, огромную политическую ошибку.

Все его сотоварищи-арестанты, за одним исключением (И.Н. Эпштейн) разделяют его мнение. Из разговоров в Иерусалиме у меня сложилось впечатление, что состояние психики Жаботинского граничит с мегаломанией. Нахожу это весьма преувеличенным. Учитывая нелегкие обстоятельства и его убеждение, что его заключение необоснованно, его умственное состояние совершенно нормально"[771].

Тем не менее сплетники не сдерживались даже в беседах с друзьями-англичанами. Слухи дошли до полковника Уиндама Дидса, проявившего симпатию и сочувствие еврейскому делу во время его службы в Палестине и бывшего с Жаботинским на дружеской ноге. Судя по корреспонденции Вейцмана, он, находясь теперь в Лондоне, поддерживал регулярный контакт с Вейцманом.

"Информацию" о Жаботинском он передал в Иностранный отдел. И таким образом, получив известие, что генерал Алленби отказал в апелляции приговора Жаботинскому, старший чиновник, сэр Джон Тилли, записывает теперь уже приукрашенную версию: "Полковник Дидс утверждает, что Жаботинский настоящий безумец и должен находиться под медицинским наблюдением. Выпущенный на свободу в Палестине, он наверняка причинит беспокойство".

К чести Иностранного отдела, его начальник лорд Хардинг, развенчал эту историю. Он прямо записал: "Этим заявлениям я мало верю". И все же Тилли пишет Сэмюэлу, бывшему уже в пути в Палестину, предостерегая его о Жаботинском: "Дидс придерживается мнения, что Жаботинского ни в коем случае нельзя освобождать и что он не отвечает за свои действия". Однако он добавляет: "Мы за точность этого мнения не отвечаем". Хардинг позволил отправить это письмо с таким добавлением, проинструктировав Тилли не рассылать копии[772].

Спустя сорок пять лет после рассекречивания этих документов все трое оставшихся в живых товарищей Жаботинского по заключению, которым была предоставлена возможность прокомментировать, презрительно отмели мнение Эдера. Они разошлись во мнении только о мотивах Эдера. Арье Алкалай посчитал, что Эдер намеренно заискивал перед недругами Жаботинского. Элиягу Хагилади видел в Эдере человека, неспособного понять гнев пророка[773]. Элиас Гильнер представил вдумчивый и аналитический ответ: "В течение трех с лишним месяцев (апрель, май и июнь 1920 г.) в Московии и форте Акра у меня была возможность наблюдать, слышать и беседовать с Зеевом Жаботинским в разное время дня и ночи; позволю себе категорически заявить, что ни в одном случае он не был "чрезвычайно возбужден" и не доводил себя до "постоянно нарастающего возбуждения". Короче, не было ни одного случая, чтобы он проявил признаки, подходящие под описание "патологическое состояние". Наоборот, принимая во внимание характер событий, в которых он участвовал, и причиненные ему унижения и разочарования, он вел себя с необычайным спокойствием и самодисциплиной и самоконтролем, руководя заключенными, части которых требовалась отеческая опека. Чтобы рассеять случавшееся плохое настроение некоторых из заключенных, Жаботинский был способен на шутку и рассказы. На более высоком уровне он проявлял необычайные аналитические способности, рассматривая текущие события, и — ретроспективно — политическую зоркость. Его самообладание и ясное мышление видно и по тому, как, несмотря на неблагоприятную атмосферу и обстановку в форте, Жаботинский был способен сосредоточиться и сконцентрироваться на творческой работе, а именно — переводить произведения Данте Алигьери с итальянского на иврит. Если в этой ситуации и присутствовал патологический элемент, это было прислужническое и ненормальное отношение Эдера и его коллег в сионистском исполнительном комитете к преступным действиям палестинской администрации — подстрекательству к погрому и аресту бойцов самообороны.

Замалчивание информации о преступных действиях антисионистской клики предвосхищало тупую и катастрофическую сионистскую политику и вызывало негодование Жаботинского. Это-то негодование и было воспринято близоруким Эдером как "патологическое"[774].

С точки зрения физической положение заключенных было сносным. Гильнер живо описал их жилищные условия:

"Вход был через большую комнату охранников с окнами во двор форта. Зарешеченная дверь между ней и нашим отсеком позволяла охранникам нас видеть; все они были британскими солдатами под командой офицера. Нашей центральной комнатой был большой, темный и сырой зал с высоким кафедральным потолком и неровным коричневым полом из камня. Мебель состояла из длинного деревянного стола, длинных скамеек и маленькой керосиновой лампы. На стене висел список правил и распоряжений. Одно из этих правил требовало от наших охранников по отношению к нам вежливости, но, в случае беспорядков, стрелять по нашим "конечностям". Шесть бездверных проемов открывались в шесть комнат, в пяти из которых были зарешеченные проемы окон, без рам. Шестая комната, как и центральный зал, была без окна. Высоко над нами виднелись остатки совиных гнезд и гнезд летучих мышей; не было недостатка и в насекомых и ползучей твари. Но по сравнению с московским подземельем форт был "дворцом".