События в Палестине в тот апрель поразительно соответствовали сетованию самого Вейцмана, записавшего всего за несколько дней до погрома:

"Поведение англичан по отношению к нам шокирует, и все обещания, данные нам ими у себя дома, здесь звучат горькой иронией"[759].

Теперь же, в интервью в Сан-Ремо, осуждая палестинскую администрацию как антисионистскую, он утешился тем, что "британское правительство согласилось сформировать администрацию в Палестине, которая будет вести дела в духе Декларации Бальфура и на которую можно будет положиться".

Он действительно подверг резкой критике приговор Жаботинскому — но при этом подчеркнул тонко и безошибочно, что Жаботинский, сам по себе достойный всяческого восхищения, несет полную ответственность за отряд по самообороне. Он охарактеризовал его покровительственно, как "этот молодой человек", который "многое сделал во время войны для дела Британии, как своим пером, влиявшим на позицию мирового еврейства в интересах Антанты, так и своей организацией еврейских батальонов и службой в их рядах офицером в Палестине".

И он признал обоснованность вынесения администрацией приговора Жаботинскому пятнадцать лет.

"Формально, — писал Вейцман, — он, без сомнения, виновен”[760].

Резким контрастом к поверхностному, вредному суждению Вейцмана было заключение ведущего юриста британской армии. Генеральный судейский адвокат, изучив официальный протокол судейского дела спустя семь месяцев, поддержал требование Жаботинского об аннулировании приговора. Он представил военному министерству свое мнение о судебном процессе с четкой правовой аргументацией.

Из него очевидно, что он сожалел о невозможности аннулирования также и обвинения, что во владении Жаботинского был тот самый знаменитый револьвер.

Он пишет: "Положение за номером 57, согласно которому сформулировано обвинение, не предъявлено как доказательство и не подсоединено к делу. В свидетельстве обвинения признается, что револьвер был сдан до объявления военного положения". К сожалению, Жаботинский признал, что знал и до объявления военного положения, что не должен носить оружие.

Тем не менее главной мишенью генерального адвоката стали обвинения 3 и 4, сформулированные по Оттоманскому уголовному кодексу:

"Ничто в ходе расследования не демонстрирует, каким образом сформулировано обвинение военного суда в нарушении Оттоманского уголовного кодекса, и не представлено свидетельство ни одного правового эксперта, что собой представляет закон Оттоманского уголовного кодекса. Более того, статьи обвинения сформулированы взаимоисключающе и очень туманным и неопределенным языком, но постольку предоставленные мне материалы позволяют вынести мнение, — по моему мнению, приобретение оружия в целях защиты от имеющего место или ожидаемого нападения не подлежит статьям Оттоманского уголовного кодекса, по которым вынесено обвинение, и соответственно для приговора нет достаточных оснований. Ничто в свидетельстве обвинения не противоречит утверждению защиты, что оружия было приобретено исключительно в целях защиты"[761].

Тем не менее Жаботинскому предстоял длительный и трудный путь, прежде чем генеральный судейский адвокат вынес свое заключение.

Для вейцмановского "заключения" о Жаботинском не было оснований, конечно, даже и по формальным, "техническим" критериям. Он не был знаком с протоколами судебного заседания, ни с обвинениями, ни с защитой. Его покровительственный тон создавал впечатление о "молодом человеке", то есть, человеке, еще несколько незрелом, готовом в патриотическом и гражданском рвении нарушить закон — без полномочий от каких бы то ни было еврейских органов.

Безответственное суждение Вейцмана явно не убедило газету "Манчестер Гардиан", чья редакционная статья была опубликована спустя неделю. К тому времени сроки уже уменьшили. Охарактеризовав Жаботинского как "доблестного бойца, известного в этом качестве евреям всего мира, всегда готового отдать жизнь за свое дело, этакого еврейского Гарибальди", статья продолжала: "Огромное расхождение в двух приговорах само по себе создает тяжелое впечатление о военном суде, вынесшем первый. Но и так дело не разрешено. Даже если Жаботинский и был вооружен, организовал отряд самообороны и даже его использовал (что, тем не менее, он отрицает), наличествует prima facie доказательства, что у него на то были все основания из-за полной неспособности военных властей исполнять свои обязанности. Антиеврейский бунт, организованный местными арабами, в котором приняла, как говорят, участие арабская полиция, продолжался три дня; более 200 евреев были убиты и ранены; еврейские женщины поруганы (между прочим, вопиюще, что эти негодяи получили тот же срок, что и господин Жаботинский), дома и лавки евреев разгромлены и совершено прочее насилие. И все это время власти, предупрежденные заранее, что поднимается брожение, не сумели обеспечить необходимую безопасность еврейского населения. Так ли уж удивительно, что они попытались защитить себя сами? Так ли ужасно, в этих условиях, что кто-то из них попытался вооружиться? Было бы удивительно, если бы оно было пущено в ход для самозащиты? Требуется гораздо больше сведений, чтобы полностью судить об этом деле.

Но, безусловно, кажется, что отдать под суд военные власти, ответственные за события в Иерусалиме, стоит по меньшей мере не меньше, чем господина Жаботинского. И может быть, они вполне удовлетворительно обменяются местами"[762].

В день, когда этот комментарий был опубликован, стали известны дополнительные меры, принятые администрацией после погрома. Помимо двух насильников, обвинение в подстрекательстве предъявили 6 арабам. Троих оправдали, одного приговорили к 2 годам заключения и штрафу в 120 лир. Остальные двое — известные верховоды, Хадж Амин, в заговоре с которым был Уотерс-Тэйлор, и Ареф эль-Ареф — были отпущены под залог.

Они немедленно бежали за Иордан.

В еврейской общине беспокойство не улеглось, поскольку в ней прекрасно осознавали: заточение Жаботинского и его соратников было атакой на фундаментальные права общины, а в контексте Декларации Бальфура поистине на еврейский народ в целом. Чувства общественности нашли отражение в решении группы учеников тель-авивской гимназии "Герцлия" организовать марш на тюрьму в Акре. Их инициатива была запрещена директором школы, после чего они начали забастовку. Забастовка продлилась несколько дней, — пока директор не убедил их, что марш не окажет никакого влияния на ход событий[763].

Один из руководителей "а-Поэль а-Цаир", Иосиф Агаронович, предложил тель-авивскому муниципалитету переименовать улицу Алленби в улицу Жаботинского. Муниципалитет отказался. Агаронович с группой молодежи в одну ночь заменили все уличные таблички. На следующий день работники муниципалитета восстановили прежние таблички. Ночью их снова подменили.

История продолжалась несколько дней. Циркулировала байка, что полковник Сторрс, отправившись как-то вечером к приятелю, проживавшему по улице Алленби, провел в дороге полчаса, пока шофер безуспешно искал адрес. В конце концов он выяснил, что улица, описанная ему прохожими как улица Жаботинского, была на самом деле той, которую он искал[764].

Впечатляюще проанализировал национальные последствия происшедшего "а-Поэль а-Цаир", орган партии, наименее расположенной к легиону:

"Мишенью для стрел интриги стали не Жаботинский-человек, но Жаботинский-символ, Жаботинский, бывший голосом и эмблемой наших надежд, наших желаний и наших требований. Жаботинский — новый еврей, не сгибаемый "реальностью", не идущий на компромиссы и не прячущийся за спины облеченных мимолетной властью. Он не мирится с невоспитанностью и ущемлением своих прав "политическим мышлением" — это теперь общая программа-минимум для нас всех, всех наших партий, всех, всех наших умственных течений, необходимая основа и условие всей работы по созиданию и возрождению.