— Мы сотрудничали с Ижаевым, — Андрей вздохнул и поклонился в сторону снежника. — Он не хотел пролить кровь Хранителя. Я клянусь в этом как побратим Стаи и прошу помочь в исцелении сего человека. Я готов понести наказание вместо него.

— Что скажет сам Хранитель? — теперь голос снежника шелестел как поземка в поле.

Хранитель?

— Этот человек не заслужил наказания, — подтвердил Ганг вслух. — Никто не заслужил наказания, и побратим тоже.

— Мы сделаем снежную воду. Она укрепит его. Пока же его не трогайте, — воины подернулись дымкой, и снежное марево окутало Ижаева, растворяясь в нем.

— Высокие Небеса! — протянул князь страдальчески, и добавил после паузы. — Гибель Вольфрама мне самому не дает покоя. Я думаю, мы можем быть полезны друг другу.

Винтеррайдер и Волков переглянулись.

— Может быть, отзовете своих людей, князь? — спросил Волков. — А то они держат наших на прицеле. Завтра вся округа будет смаковать это необъяснимое побоище.

— Значит, на самом деле гостиница твоя, барон? А пустая стоит потому, что вы ее под свои нужды держите? — уточнил Стойгнев и посмотрел так, как будто устал смертельно. Ганг пожал плечами, глянул на Андрея.

— Это же Межреченск, — объяснил тот. — Тут народ только на ярмарки съезжается. Портовые могли бы, да они сюда сами не суются. Чистое место, не для них, у них там своё есть, куда проще. Пока река не встанет, там очень оживленно.

— Понятно. Ну, а побоище мы объясним, — Стойгнев поднялся, посмотрел недовольно на Волкова и тот медленно посторонился, не покинув, впрочем, дверной проем. Князь тем не менее вышел, не задев Волкова.

— МОлодцы! — раздался из коридора его зычный бас. — Гуляем, пьем, веселимся, к девкам пристаем, с половыми деремся! Любя, в четверть силы! Хозяин за все платит!

— Рехнулся!? — Андрей возмущенно дернулся следом, но Стойгнев уже сам появился в проеме.

— Репортеров местных организуй, пусть пишут, как охрана купца Иванова потрясла вашу глушь своей гулянкой.

— Хорошая идея, — поддержал Ганг. — А главное, всем всё понятно и все всё знают. Организуй, Андрей, управляемую потасовку на площади. И шума побольше.

Тот хмуро кивнул и, снова помедлив, вышел. Еще и оглянулся на князя, уходя.

— Не доверяет мне, — ухмыльнулся Руб-Мосаньский, заходя в номер, и озабоченно разглядывая Ижаева, из лица которого пропали, кажется, все краски.

— Хранитель Севера, значит, — тяжко уронил, переводя взгляд на Винтеррайдера. — Не уехал. Всех обдурил. Под личиной ходишь и в свои игры играешь. Поговорим?

Давно это было, рассказывают старые люди. Жила в лесу одна лиса. Скучно ей было. Зачем тут одна живу, подумала лиса, и отправилась искать себе того, кто никогда никого не боялся. Искала, искала, весь лес обежала, пошла в тундру. Там волка встретила. Стали вместе жить. Остальные лисы узнали и возмутились. Такую лису надо изгнать из племени, решили. Собрались и пошли к волку с лисой, а навстречу им другие волки идут. Тем тоже не понравилось, что волк с лисой живет. Волк увидел стаи, что к ним идут и говорит лисе, вставай — побежали. А та удивляется, она же искала того, кто ничего и никого не боится. А я и не боюсь, отвечает волк, однако, быстрые ноги важнее, чем крепкие зубы. Так и убежали от всех.

Из северных сказаний, изданныхпутешественником Изольдом Карловичем Мором

У народа хансю есть любопытное сказание о сотворении мира. У них нет Творца, как некоего сакрального Разума. Хансю мыслят просто: когда-то мир был водой, огромным озером, а земли не было совсем. Но летела над озером утка и снесла яйцо, приземлившись на лист озерной лилии, после чего лист тот стал увеличиваться в размерах и превратился в Первую землю, остров, от которого затем пошли другие острова.

Из записной книжки путешественника Изольда Карловича Мора

Ойц-Пельга сидел на шкуре возле своего чума и смотрел на ледяной край Панциря, что стеной возвышался над желтеющей тундрой. Старому шаману народа хансю всегда нравилось это место: одна оленья пробежка — и можно прикоснуться к царству вечного Холода.

Однако, мир устроен мудро — глаза Ойц-Пельга видят лед, а земля вокруг него, покрытая мхом, может расцветать цветами, краснеть ягодами или желтеть, как сейчас, когда Зима, слушаясь веления Ледяных великанов, уже готова покинуть свой чертог и снова навестить мир людей.

Ойц-Пельга был опытным шаманом рода Росомахи. Он всегда приезжал сюда заранее, задолго до праздника Предуготовления Встречи. Шаманы разных родов собирались на Большую Жертву, чтобы Зима знала — ее ждут, ей уже жарят самого хорошего оленя.

Когда ее ноздрей коснется сладкий дым, она поймет, что люди рады ей и потом будет добра к ним. Когда ее зубы вопьются в оленье мясо, она расхохочется тысячами голосов и радостно помчится со склонов Панциря к людям. Пусть мчится, пусть радуется, пусть злится на белых людей, что живут дальше, в лесах — они не жарят ей оленей.

Ойц-Пельга, прибывая на место Осенней Жертвы заранее, не только любовался отблесками солнца на дальних ледяных откосах. Он заставлял молодняк гонять оленей к Панцирю. Ойц-Пельга хитрил: у края панциря оленей угощали грибами — и с каждым днем они бежали к холодному льду все охотнее.

Вчера Ойц-Пельга вместе с вождем Татьей и молодым Пырко осмотрели стадо. Они в очередной раз надеялись, что победителем в оленьих бегах станет именно их олень. И это будет хороший знак: Зима понимает, какой род постарался, она подобреет: ее ветры не запутают пути, ее снега не засыплют ловушки, ее мороз не тронет людей, а волки обойдут стада стороной. Ко всем хансю будет милостива Седая, но один род выделит особо — это ведь они вырастили ей самого быстрого оленя. Всем хансю нужна добрая Зима, а Росомахам безмерно необходима.

Они больше всего пострадали от болезни, которая мучила тундру много зим тому назад. Не иначе, духи подземных костров вышли в мир живых. Они нападали и на добрых, и на грешных, и на тех, кто еще не успел научиться кривить душой: младенцы в берестяных колыбелях сгорали от их огня.

И Ойц-Пельга горел.

Но однажды духи ушли, и шаман открыл глаза. У него не было сил, но он воспользовался нежданной отсрочкой во благо: он сам зажарил оленя для Зимы. Ведь в тот год два шамана народа хансю воевали друг с другом и смутили сердца всех: народ разделился, да так, что не смог стать единым ради праздника Встречи. И пришла болезнь.

Хансю до сих пор считали, что жертва Ойц-Пельга спасла всех. Зима пожалела глупый народ и прогнала подземных духов с их невидимым огнем назад, в страшный мир Подземелья.

Пожалела Зима и шамана Росомах — оставила ему внучку Салля. Маленький цветок большой, навсегда ушедшей семьи.

С тех пор шаману было важно, чтобы олень Росомах жарился на огне жертвенника. Пусть Зима помнит, кто принес ей ту жертву, пусть бережет Салля. И разве старый шаман обманывает зиму, угощая оленей грибами? Нет, у Росомах всегда были лучшие олени, это известно всему народу хансю. Если Ойц-Пельга и хитрил, то всего-навсего для того, чтобы у Зимы действительно был хороший обед: ведь только из лучших можно выбирать быстрейшего. Зиме пригодятся его быстрые ноги.

Он затянулся, пыхнул трубкой и усмехнулся: молодняк возвращался, и шаман ясно видел, что они справились, и это было хорошо. А еще он радовался, что скоро в чум вбежит Салля.

Сегодня, когда Салля уходила к женскому ручью, вместе с остальными молодыми Росомахами, молодой Пырко пришел к шаману.

— Я хочу ставить свой чум и звать туда хозяйку, — начал он.

— Тебе пора, — согласился шаман.

— Я хочу звать хозяйкой твою внучку, красавицу Салля.

— Зови, — согласился шаман. Пырко был молодым, но сильным и вполне удачливым охотником. Он мог поставить чум две зимы назад, но все среди Росомах знали, почему он этого не делает. Однако, шаман был не против отпустить Салля в чум Пырко хозяйкой, если бы на этой дороге не лежали слова, сказанные ей же самой.