— Так это когда было-то, — снова махнул тряпкой Акулина какую-то только ей ведомую пыль. — Разве не ты говорил, что они тебе всегда должны вдвое больше, чем могут дать. Что изменилось-то?

Она одной рукой сдернула платок с головы, и, с раздражением бросив его на стол, потрясла головой: волосы, черные, блестящие, пушистые на концах рассыпались по плечам и спине, в мгновение ока преобразив хозяйку.

Саватий задумчиво наблюдал за ней, постукивая пальцем по губам.

— Говорил, — согласился он, наконец. — Да только и бабка, и Верка умерли. Не с кого спрашивать.

— Ну, а мы теперь что? Ну что мы? Жалеть будем сиротиночку! — всплеснула руками Акулина, швырнув тряпку на пол. — Плащ один, плащ другой. Ты видел цены на эти плащи?

Она сердито потрясла головой и подобрала тряпку.

— Ну, плащ и плащ, — Саватий закинул руки за голову, снова потягиваясь и жмурясь, словно сытый зверь. А потом, резко взглянув на Акулину, вдруг добавил со смешком. — Ну, продашь потом, что расстраиваешься?

— Да такой и не сразу возьмут-то, — рассеянно ответила Акулина. Она оставила, наконец, тряпку, и, подойдя к дивану, села на пол, положив голову на край подушек, так, чтобы близко видеть лицо Саватия. Черная прядь упала на лицо, перечеркивая его, и женщина с досадой мотнула головой, откидывая волосы назад.

— Ну чего ты? — снисходительно спросил провинциал.

— Подойдет ли она? Сам говорил, что сейчас нужны другие, хотя бы со слабым даром, — она чуть улыбнулась, вглядываясь в лицо Саватия. — Вот хлюст этот имберийский подошел бы точно.

— С ума сошла? — рявкнул он. — Лаки нельзя трогать. Псов тут только не хватало с ревизией!

— Да теперь-то уж чего нам бояться? — уже с широкой улыбкой спросила Акулина, подвигаясь ближе. — Мы теперь и без них проживем.

— Бабья твоя башка, — беззлобно усмехнулся Саватий. — Но денежку-то пока получаем. Или тебе те денежки уже и не денежки, а? — он уперся пальцем ей в лоб, прочерчивая дорожку.

Она захихикала и чуть придвинулась, зарозовела скулами.

— Ладно, ладно, потерпим еще. Но Максимку этот гость обидел.

— Максим раздражен, да, — согласился Саватий. — Отправь его куда-нибудь — пусть побегает. Придумай ему дело, чтоб тут все знали, куда он делся. Напусти туману, как ты умеешь. Машину только попроще пусть возьмет, неприметную.

— Да-да, конечно, — торопливо согласилась Акулина, прислушиваясь к чему-то. Пригладила волосы, вскочила, подбежала к высокому окну, отодвинула тяжелую портьеру. Сквозь стекла брызнули лучи солнца, вызолачивая ярко — до рези в глазах — тяжелые подсвечники и статуэтки, расставленные по покоям

— Новое чудо, угодничек, — с улыбкой поворачиваясь к провинциалу, сказала женщина. — Такой дождь закончился!

— Грах! — отозвался мужчина недовольно. — Придется спускаться!

Провинциалу Скучных земель Саватию часто приписывают оригинальные способности и святые подвиги, которые он совершает уже якобы при жизни. Легковерные попадаются на них, как бабочки в сачок. И в этом сачке саватиевцев довольно-таки, знаете ли, много! Вы раскройте глаза! Вы посмотрите на его учение! Он просто тащит к нам Имберийское исповедание, но в других, привычных нам, одеждах!

Из выступления Домиана, старшего мольца Центральной молельни Темпа

Горное животноводство состоит из овец, ослов, мулов, лошадей и — реже — крупного рогатого скота. Интересно то, что богатые горцы сдают свой скот в аренду бедным овчарам, как в других регионах сдают земельные наделы, и имеют от того немало выгоды. Огромные отары овец, пасущиеся на альпийских лугах, здесь можно наблюдать повсеместно, и чаще всего они оказываются арендным скотом. Среди бедняков такой способ вести хозяйство считается выгодным. Овечье молоко за пределами гор не пользуется известностью, и владельцы давно разрешили забирать его полностью. Дойка овец — занятие сугубо мужское. Овцы — животные упрямые, с молоком расстаются крайне неохотно, да и мало его у них. Оттого многие предпочитают выращивать ягнят кошарным способом, после окота выгоняя на пастбище только одних маток.

Из записной книжки путешественника Изольда Карловича Мора

Менять веру — менять и совесть, и обычай.

Народная мудрость

Саватий спокойно стоял на ступеньках, пока Акулина проверяла зеркала. Из — за занавеси устало бубнил чтец.

Она вернулась к нему и раздраженно повела плечом, вскидывая голову… Не дожидаясь, он перебил ее:

— Кто читает? — спросил одними губами. Она неопределенно взмахнула рукой в ответ.

— Скажи, чтоб заменили и больше не ставили. Там сейчас заснут все, — равнодушно бросил Саватий, вслушиваясь и пытаясь понять, какая именно святая книга попалось чтецу. Нет, бесполезно, не разобрать.

Акулина кивнула и так же, губами, пояснила свое недовольство:

— Тучка набежала.

— Подождем, — лицо Саватия было бесстрастно, однако чтец его нервировал. От такого голоса либо клонит в сон, либо отключается голова и лезут в нее мысли… всякие. Вот и у него картинки пошли. Разговор с Акулиной всколыхнул давнее, почти забытое.

Старый князь был огромным, черным и смотрел на ребенка так мрачно, что Савка невольно задрожал.

— Справляется? — хмуро уточнил Его сиятельство.

— Известное дело, старается, — закивала старая Луска, прикрывая Савку юбкой.

— Поперёк мужа не лезь, — уронил князь. — Когито, твоя бабка не много ли воли берет?

— Так баба — дура, что с нее взять, простите, Сиятельный, — Когито бухнулся на колени. — За мальчонкой следим. Спуску не даем. Никак не даем. Работает.

— Ну-ну, — князь бесцеремонно выдернул мальчика из-за юбки Луски, и брезгливо покрутил его перед собой, что-то бормоча себе под нос. — Говорит?

— Лепечет что-то, — закивал Когито.

— Спрашивай с него строже. Дрянную кровь перебьет только кнут, — князь брезгливо отер руку.

Почему-то Савка хорошо запомнил именно это: вот князь выпускает его, отталкивая от себя, вот встряхивает ладонь и вытирает ее белоснежным платком, который тут же бросает. И уходит, не оглядываясь ни на кого — черный, огромный, прямой. Вот Луска поднимает платок и прячет его в карман фартука.

Ярко синеет небо, зеленеет трава, белеют шапки гор и овцы вдали.

Брошенный князем платок белоснежнее.

Савке потом нравилось трогать эту тряпочку, слушая Лускины сказки. Он гладил ткань и какие смутные ощущения рождались у него в душе, словно Савка старался что-то вспомнить, но — не мог.

Князь вскочил на коня и ускакал, а Луска поругалась с Когито. Кричала, что кнутом мальчонку за один раз можно перешибить, а что будет после, когда мать узнает? Когда заберёт его? Это князь злится, а мать рано или поздно вернется за Савкой.

Мать.

У каждого ягненка в кошаре есть мать. Это Когито, выгоняя сакман маток, не пускает их к ягнятам, а они все равно рвутся через изгородь, заставляя старика беситься и орать.

И у него есть мать. Как матка ягненка, она рвется к нему.

Она вернется за ним.

Савке очень понравилась эта мысль.

Когда Когито ушел, он приластился к Луске. Старуха вздыхала, гладила его по голове. И тогда он решился. Спросил, заглядывая в ее глаза, смешно коверкая слова:

— А когда придет моя мать?

Луска промолчала. И он не повторил вопрос.

После, наверное, через несколько дней, в старой, сложенной из грубого камня молельне, она подвела его к портрету женщины и сказала:

— Вот — Госпожица. Она — мать тебе, ей молись, ее проси обо всем!

Савка тогда замер от восхищения и, кажется, перестал дышать: его мама — такая красивая!

Неизвестно, что было в голове у Когито, но сам он в молельню ходил каждую неделю, а вот Савку туда брать не любил.

Сколько раз Савка был в той сложенной из грубых, крупных камней молельне?