- В общине какой-то шум, схожу, посмотрю. Думаю, опять койоты залезли в курятник.
Действительно, теперь в оглушающей тишине за стенами дом были слышны возмущенные голоса, которые быстро сменились гневными криками. Ребекка хотела подняться, но Нора схватила мать за руку, удерживая на месте, о чем мгновенно пожалела, но уже ничего не могла изменить.
- Мама, ответь, как долго мне еще сидеть здесь? Я готова на что угодно, только скажи, но прошу, позволь хотя бы ненадолго выйти на улицу. Пожалуйста, я не сделаю дурного, всего лишь глоток свежего воздуха...
Ребекка Мартин на миг замешкалась, но ее ответу помешал громкий возглас боли, прозвучавший, будто над самым ухом. То был голос ее супруга Кристофера.
- Полезай в клетку, сейчас же!
- Но мама, что-то с отцом, позволь помочь...
Однако женщина уже не слушала, погруженная в обеспокоенные мысли, она, схватив дочь под локоть, силой заставила девушку вернуться в клетку. Нора прижалась к стене подвала в попытках услышать больше, чувствуя, что внутри нее поднимается паника, мысли путаются, обрываясь в хаотичном порядке от беспокойства за родителей. Сердце зашлось, когда в общине раздался душераздирающий визг, перемежающийся с плачем детей, голоса, словно рой злобных ос тесно переплетались, разобрать что-либо не представлялось возможным, и это, почти физически ощущающееся плотное гудение вызывало зуд под кожей. Нора схватилась за голову, казалось, будто та сейчас разорвется на части от образовавшегося давления, а затем все звуки исчезли разом. В тишине подвала девушка слышала лишь собственное частое дыхание, пока за стеной кто-то отчетливо не произнес: «они идут, мы дождались, Христос воскрес! Возрадуйся!». Множество шепотков отскакивали от стен дома, искажаясь, превращаясь по ту сторону в успокаивающий шум моря, но над ним возвышался голос пастора Гарднера:
- Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Вы ещё во грехах ваших. Поэтому и умершие во Христе погибли*. Друзья мои, время пришло! Наши братья и сестры воскресли и унаследовали царство славы более прекрасное, чем может себе представить любой из смертных. Готовьтесь лишиться скинии*, ибо он пришел, чтобы мы, наконец, последовали за ним!
Нора не могла поверить своим ушам, неужели это правда? В самом ли деле то, во что верил пастор, и куда вел их, было и есть истина? Значит ли в таком случае, что в нее, как в отступницу веры действительно вселился дьявол и теперь, она единственная в общине, кто не обретет прославленного тела? Крики в агонии, стоны и хаос в общине усилились, а девушка не знала, что и думать, изводя себя страшными мыслями. Разве так принято встречать Иисуса, разве может он причинить столько боли детям своим во имя лучшей доли? Услышав шаги в доме, Нора принялась звать родителей, расшатывать прутья решетки, чтобы привлечь к себе внимание. Может по ее дому сейчас ходит сам Всевышний в поисках душ, которые не осмелились встретиться с ним лицом к лицу? Кто-то остановился в проеме двери, загораживая свет, молча наблюдая. Нора Мартин затихла, осматривая силуэт.
- Мама? Это ты?
Силуэт покачнулся, но устоял, а когда попытался сделать шаг вперед, на первую ступень, полетел вниз с лестницы кубарем, прокатившись по полу и замер. Нора смотрела на мать широко распахнутыми от ужаса глазами. Ребекка со стоном встала на колени, на дрожащих конечностях поползла ближе к клетке. Слова комом застряли в горле девушки, когда она заметила, что за матерью тянется кровавый след, а подол ее платья, грязный и мокрый, усеивали алые брызги.
Свет из коридора дрогнул несколько раз, прежде чем узреть оживших мертвецов, Нора Мартин отчетливо их услышала. Стоны и хрипы, которые они издавали, напоминали уже не человека, но зверя, действующего от лица дьявола. Ребекка выдавила улыбку, наблюдая за реакцией дочери, упрямо следуя к клетке, но силы покинули ее в моменте, и все, что женщина успела – это протянуть дочери ключ прежде, чем звери растерзали ее на глазах Норы.
- Слуги Христа здесь, дитя, освободись, и прими его волю.
***
«Бипипи-пип, бипипи-пип, бипипи-пип», - противный писк будильника настойчиво оповещал о наступивших пяти утра, слишком рано, чтобы думать, слишком рано, чтобы начать жить. Келли Эртман, едва разлепив веки, со стоном перекатилась по дивану, принявшись наощупь искать телефон на полу. Она уже трижды прокляла себя вчерашнюю, бросившую мобильник так далеко, чтобы проснуться прежде, чем будильник будет вырублен. Опаздывать нельзя. Впервые за долгое время Келли удалось найти работу со стабильной зарплатой и графиком, так что, как не хотелось, но заставить себя встать было необходимо. Опоздать, значит вновь подвести Льюиса.
Брат за время совместного проживания ни разу не выказывал недовольства, не сыпал претензиями, но Келли все равно чувствовала вину, в очередной раз, за ужином рассказывая, как вляпалась в нелепую неприятность, про потерю работы по собственной или чужой глупости, представляя все в ином свете, будто шутка, насмешка судьбы. Хватит Льюису проблем и без всего этого.
«Еще пять минуточек», - подумала Келли, отключая оповещения, и перекатываясь обратно в центр гостевого дивана, но вместо ожидаемой тишины включился телевизор, видимо пульт затерялся где-то под одеялом, на который она и нажала. Свет экрана на миг ослепил девушку, диктор неразборчиво, но громко бормотал новости, отчего Келли зажала уши руками. Ничего не поделаешь, придется вставать.
- Черт бы тебя побрал, дурацкий ящик...
Вслух выругалась девушка, с тяжелым вздохом буквально соскребая себя со смятой постели. Нажав на электрическом чайнике кнопку, Келли шаркая тапочками по полу, прошла в ванную комнату, и, остановившись у зеркала, провела ладонью по лицу. Видок паршивый. Под зелеными глазами пролегли тени, их глубину лишь усугубляла растекшаяся тушь. Келли изобразила лучезарную улыбку, показав белые ровные зубы, но это лишь придало иллюзию счастья, слегка разбавив потрепанный сонный вид. Приведя себя в порядок, девушка окинула взглядом комнату, ставшую в последние годы ей прибежищем. Маленькая, но уютная кухня, круглый стул с тремя стульями, небольшой диван и тумба с телевизором. Здесь она не чувствовала себя, как дома, нигде не чувствовала. В Джеймстауне была квартира родителей, а в Майноте жилье принадлежало брату и его возлюбленной Фрэнсис, ни единого уголка на ближайшие мили вокруг, что Келли Эртман смогла бы назвать своим домом.
Однако жаловаться она не могла, пока имеется крыша над головой, и Льюис рядом, все не так уж плохо. Чего не сказать о брате. После того, как исчезла Фрэнсис, парень перестал делиться с сестрой чувствами и мыслями, уйдя в себя. Келли могла это понять, но принять не желала. Прошло пять лет, пять долгих мучительных лет для них обоих, а хозяйская спальня оставалась не тронутой, на месте оставались любимые сердцу безделушки Фрэнсис, совместные фото, вязаная желтая кофта, наброшенная на спинку стула, почти не сохранившая ее запах. Льюис категорически отказывался что-либо менять, надеясь, что когда-нибудь Фрэнсис вместе с их ребенком вернется домой. Келли знала, что Льюис понимает эфемерность данной надежды, но не могла заговорить с ним об этом первая, не могла лишить того, что заставляло все эти годы брата вставать с постели и продолжать жить, пусть даже он тратил каждую драгоценную минуту на поиски призраков, растворившихся в воздухе.
Именно поэтому они продолжали делать вид, что все нормально, что жизнь не замерла в ожидании неосуществимого. Будь Келли чуть смелее, давно заняла бы пустующую комнату, предполагаемую детскую, но боялась вбивать клин в и без того зыбкие взаимоотношения. Поначалу Келли, как и многие знающие историю пропажи Фрэнсис решила, что девушка просто сбежала, ощутив давление, ответственность к которой была не готова, и уехала неизвестно куда, избавившись от ребенка. Возможно, где-то там Фрэнсис проживает свою счастливую жизнь, изредка вспоминая те разбитые вдребезги сердца, что оставила без сожалений, а может пресловутое чувство вины не позволяло девушке все эти пять лет сообщить о том, что с ней все в порядке. Куда проще думать так, чем допустить иные, куда более жуткие вещи.
