А что у мужика в голове рождается, когда ему заняться нечем? Желания всякие начинают появляться. От будничных, типа позабавиться чем-нибудь, до плотских: найти бы бабу, да поваляться её на сеновале так, чтоб потом нижний дружок долго головы не поднимал. Вот и я, когда Сухов отправил меня в резерв, оказался в таком положении, когда «дело было вечером, делать было нечего».

Чтобы занять себя, я отправился к ремонтникам. Вздохнул украдкой, когда увидел свою машину. Это же не просто авто — железный конь, боевой друг и рабочий инструмент, который безжалостно бросил на произвол судьбы в непростое время. Хотелось поскорее снова оказаться за баранкой, чтобы не пропустить самое интересное. Я-то знаю, что советско-японская война скоро кончится. Что же мне, сидеть и ждать, пока это случится? Хотя фраза, брошенная Гогадзе, дескать наши войска собираются десантироваться на японские острова, свербела в голове. Но пока я не знал, как к ней подступиться.

Вспомнился фильм «Я, робот». Там персонаж задаёт вопросы виртуальной модели учёного, когда ведёт расследование, а та ему говорит: извини, мол, я в ответах ограничен. Задавай правильные, получишь ответы. Мне-то здесь у кого спрашивать? У комбата Сухова? Он если даже и знает, то не скажет. Я не начштаба и не разведкой заведую. Всего лишь водитель.

Пока шёл, переключился на созерцание окрестностей. Со всеми этими приключениями даже не заметил, что дожди сменились сухой солнечной погодой. Дорога среди деревьев теперь пылила, и я ощущал, как тёплый ветер врывается под воротник, лаская шею. Что ж, дело хорошее. Мокрядь и глубокие колеи — ну их к такой-то матери! Я ж не танкист, да и то: сам видел, как «тридцатьчетвёрки» умудряются застревать в непролазной жиже.

Подойдя к мастерской, я увидел, как Кузьмич стоит, наклонившись над мотором грузового автомобиля. Старый мастер даже куртку скинул и теперь был в одной пропотевшей гимнастёрке, что явно говорило о том, что работа не из лёгких. Лицо, как всегда, выражало усталость и недовольство. Лохматые седые брови сошлись на переносице. Но это уже давно не отталкивало, как поначалу. Каждый раз, когда Кузьмич говорил, в его голосе проскальзывала нотка заботы, и я знал: в глубине души он хотел одного: скорейшей победы, и чтоб вернуться в свой родной колхоз, где он заведует всем механическим хозяйством.

— Здравия желаю, Кузьмич! — крикнул я, стараясь перекрыть гул мотора.

Мастер махнул рукой, глянув на кабину, в которой сидел его помощник. Тот выключил движок. Кузьмич повернулся, уставившись на меня.

— Оленин, ты опять будешь мне нервы трепать своим хламом? Как будто не знаешь, что мне некогда, — пробурчал он, закатывая рукава своей старой рабочей гимнастёрки. Такую проще было выбросить, чем стирать. Но таков уж советский человек: всякая вещь в хозяйстве пригодится, а последний этап — это когда «на тряпки».

Голос мастера был ворчлив и полон усталости, но я чувствовал, что под этим слоем раздражения скрывается понимание.

— Нервы трепать не буду, Кузьмич, — ответил я, стараясь говорить вежливо и улыбаясь. — Но это действительно серьёзно. Если не отремонтируешь, я не смогу возить комбата. А он, между прочим, терпеть не может ездить на танке. Он же после ранения, слыхал?

— Угу, — кивнул мастер, вытирая тряпицей чёрные руки. — Я ж там был с ним. Ну, под Берлином.

Кузьмич покачал головой.

— Я б того сучёныша, который из фаустпатрона по танку комбата жахнул, собственными руками придушил. Жаль, наши его в дуршлаг превратили. Но успел-таки Сухова ранить.

Мастер прочистил горло.

— Так чего припёрся, Оленин? Там у тебя менять больше половины, — буркнул он. — И не жди от меня чудес. Я не волшебник, а всего лишь механик. Говорил тебе: проще было бы списать.

— Знаю, — вздохнул я, ощущая, как обида и раздражение накатывают. Не на Кузьмича, конечно. На собственную глупость. Когда вёз японского лейтенанта обратно, не стоило так гнать по таёжному просёлку. Может, тогда бы удалось доставить пленного к начальнику разведки. С другой стороны, тогда бы я не узнал про сокровища и не стал владельцем катаны, обладающей какими-то странными свойствами.

Мастер опять начал бормотать что-то под нос, пока я был погружён в собственные мысли. Вроде бы и общались мы с ним уже не первый день, а порой его постоянное недовольство начинало угнетать. В нём чувствовалась усталость от войны и бесконечного труда.

— Ладно, Кузьмич. Прошу тебя: уж постарайся. Сам всё понимаешь.

Он только рукой махнул и опять погрузился в механизмы грузовика.

Уходя, я подумал, что стоять тут и глаза мозолить смысла нет. Ещё нарвусь на доброе слово. Потому подумал немного. Придётся подождать, пока ремонтники закончат, а за это время можно заглянуть к Зиночке. Мы с ней всегда находили время, чтобы укрыться от мира в каком-нибудь приятном закутке.

Когда я подошёл к складу, она заполняла какой-то формуляр у полки с ящиками. Её улыбка, как солнечный луч, пронзила сердце старого вояки, и я почувствовал, как все заботы отступают.

— Алёша, ты пришёл! — её глаза заблестели, когда увидела меня.

Я подошёл ближе, обнял, вдыхая запах — смесь сладковатого женского пота, запаха хвойного мыла и едва уловимого аромата её парфюма. Девушка всегда остаётся собой, даже если вокруг война. Вдруг подумал, что такие моменты в моей теперешней жизни — особенные, как бы ни странно это звучало. Зиночка для меня не просто женщина, она спасение в этом хаосе. Я ведь в прошлой жизни удрал на войну от невзгод на личном фронте. Попал на Дальневосточный, настоящий, и оказалось, тут есть для меня маленький кусочек счастья.

— Зиночка, как же соскучился по тебе, — прошептал я, наклонившись к ней. В этот момент мир вокруг нас словно затих, и я понимал, что ни одно сражение не может сравниться с тем чувством, которое испытываю рядом с ней. Мне становится спокойно, будто и нет никакой войны, и не ждёт нас десантирование на вражескую территорию.

Девушка улыбнулась и, потянувшись, коснулась моих губ своими. В этот момент я понял, что мы оба нуждались друг в друге. Позабыв обо всём, я увёл её в самый дальний угол палатки, где нас не смогли бы так просто найти — переезд склада на новое место пока не состоялся, это было временное место, потому в таком бардаке нас никто найти при всём желании не сможет. Даже Лепёхин, любитель чужими руками резать покрышки, не припрётся.

— Здесь нас никто не найдёт, — сказал я. Зиночка в ответ вжалась в меня, и, когда наши губы встретились вновь, я забыл обо всём. Это была не просто физическая связь — это было что-то большее. Я чувствовал её каждую клетку, её нежные руки, которые искали моё тело, словно мы оба были на грани, на краю жизни и смерти.

Про Зиночку не скажешь, что она большая искусница в половых вопросах. Некоторые вещи, так понимаю, ей вовсе неизвестны. Если рассказать — испугается и убежит. Что поделаешь? То, что знали в середине ХХ века, в XXI стало обыденным. Типа «если у вас такого нет в постели, вы оба — брёвна». Но мне, хоть и переродился я в молодом и пышущем здоровьем теле, акробатические этюды и сексуальные изыски не требовались. Хватало и того, что Зиночка была очень страстная.

Когда всё закончилось, и мы лежали, обнявшись, я нежно коснулся её волос, понимая, что такие моменты в жизни надо ценить и благодарить за них.

— Как же мне хорошо с тобой, — произнёс я, и Зиночка лишь улыбнулась в ответ, её глаза светились счастьем. Это чувство в её взгляде заставило меня на мгновение забыть о войне, о страданиях, о смерти. — Ты прости, что я вот так, без предупреждения.

— Мне оно и не нужно, — прошептала девушка.

— Как там Лепёхин? Не заглядывает? — поинтересовался я.

Зиночка пошевелилась.

— Да ну его… к чёрту.

— Что, опять пристаёт? — нахмурился я. За ним и так должок за порезанные покрышки. Если ещё и ручонки свои снова тянет в сторону Зиночки…

— Да нет. Но смотрит, как волк голодный. Только и ждёт момента, как бы… — она скромно умолчала.