В широкой долине, залитой вечерним светом, шёл встречный танковый бой. Тяжёлые машины, словно стальные чудовища, двигались в лоб, не скрываясь и не отступая, будто намереваясь раздавить врага своим весом. Наши и японские машины рвались друг к другу в яростном танце смерти. Гусеницы вспарывали землю, оставляя глубокие борозды, из-под них летели комья, смешанные с острыми камнями и ветками. Время от времени над полем боя поднимались столбы пыли и чёрного дыма — это, сотрясаясь, взлетали воздухом разорванные японские машины, превращаясь в груду искорёженного металла.

Моторы ревели, как раненые звери, и этот рёв накатывался волнами, заглушая всё остальное. Взрывы перекатывались по долине, гулко, как далёкий гром, и с каждым взрывом воздух вокруг дрожал, словно от боли. Земля гудела под ногами. Один из наших танков, шатнувшись, остановился, и из его люка вырвался огонь, а через мгновение оттуда выбрался танкист, его фигура мгновенно охватилась пламенем. Я сжал зубы и отвернулся, не в силах смотреть, как человек превращается в живой факел.

На фоне всего этого хаоса танки казались мне не машинами, а живыми существами — страшными, грозными, одержимыми какой-то древней, неукротимой яростью. Я обратил внимание, как неподалёку от меня, в паре сотен метров всего, японский танк и наш Т-34 стремительно приближались друг к другу, будто в смертельной схватке, где не было места отступлению. Японская машина, небольшая и угловатая, выглядела потешно — словно гигантский жук, неуклюже выбравшийся из тайги. Но в её движении была какая-то холодная решительность, заставлявшая казаться, что она не знала страха.

Я всё-таки до конца не могу понять этих самураев: знают ведь, что их консервным банкам не сравниться с нашими стальными красавцами. Но всё равно прут. Да, им иногда везёт. Иначе бы не горела теперь та «тридцатьчетвёрка», чадя жирным дымом. Только должны же эти черти узкоглазые понимать: их часы сочтены! Ни черта подобного. Прут, как бешеные. «Камикадзе херовы», — в сердца подумал я и сплюнул.

Т-34 словно тяжёлый, но подвижный зверь, мчался прямо на врага. Гусеницы споро молотили по влажной земле, и на миг казалось, что машина плавно скользит по ней, словно её ничего не может остановить. Позади летели мокрые комья грязи. Корпус танка вспыхивал жёсткими бликами под лучами вечернего солнца.

Японский танк остановился, повернув башню, и внезапно вспышка — яркая и молниеносная — прорезала воздух, раздавшийся глухим рёвом выстрела. Снаряд с громким визгом устремился к Т-34, но тот, словно предчувствуя опасность, резко изменил направление, и снаряд прошёл мимо, подняв столб земли. Она вздрогнула, гул отдавался в груди, брызнули по сторонам разорванные куски металла.

Тридцатьчетвёрка ответила почти сразу. Её башня быстро развернулась, ствол орудия поймал противника в прицел, и, кажется, даже воздух замер на секунду — словно затаив дыхание в ожидании неизбежного. Глухой выстрел, толчок, содрогание машины — и снаряд вырвался, оставляя за собой дымный след. Через мгновение японский танк содрогнулся, его броня треснула, словно консервная банка.

Снаряд угодил точно в борт. Внутри машины рвануло так мощно, что башню подкинуло на несколько метров. Она, кувыркнувшись в воздухе, рухнула вниз, ударилась о пылающий разломанный корпус, напоминающий теперь разбитый молотком орех, и замерла, шипя на мокрой земле.

Наш танк продолжил движение, будто не замечая уничтоженного врага. Башня повернулась, ствол принялся искать следующую цель. Огонь и ярость этой схватки поглотили всё вокруг, и бой продолжался, пока смерть не взяла своё над полем, усеянным обломками.

Я выжидательно смотрел в небо. Будет ли наших прикрывать авиация? Ещё ни разу её не видел. Только японские истребители, которые расчихвостила наша ПВО у переправы, когда рядом был военкор Миша Глухаревич. Но где же сталинские соколы? Видать, они выполняют свою работу дальше. Мы-то всё-таки не добрались до передовой.

Стал искать комбата. Куда он так быстро рванул? Значит, неподалёку где-то есть наблюдательный пункт, откуда он руководит боем. Я вдруг заметил один из японских танков, который двигался по краю долины. Он вроде собирался под шумок зайти нашим во фланг и тыл. Но пока тащился, бой японцами был уже в целом проигран: их последние машины догорали метрах в двухстах западнее. Тогда этот хитрец постоял, постоял и покатился дальше. Его гусеницы методично месили землю, а корпус, скрытый в тени, выглядел почти неразличимо на фоне густых зарослей. Вдруг он изменил своё направление — не просто чуть отклонился, а целенаправленно повернул в сторону. Массивная машина направилась к узкой, тёмной просеке, ведущей вглубь тайги.

Секунда замешательства — и я понял: уходят. Танк медленно, но уверенно скрылся за деревьями, его фигура растворилась в зелени и сумраке. Я открыл рот, хотел было закричать, подать кому-то сигнал. Мол, смотрите, японцы сбегают! Но позади были лишь наши механики — они торчали возле своей техники, занятые её обороной, и не подозревали, что происходит вдалеке.

Танки нашего батальона ушли вперёд и теперь добивали остатки вражеского отряда. А я — что мог сделать? Не было у меня ни радиостанции, ни сигнальных средств. В голове мелькнула мысль: броситься следом, догнать и сообщить. Но на чём? На «виллисе» по перепаханному полю? Далеко не уйду, если вообще успею что-то сделать.

Стоя на месте, я ощущал бессилие, как нарастающую тяжесть в груди. Вглядывался в сторону леса, где уже скрылась машина врага, будто надеялся, что чудом кто-то из наших заметит то, что увидел. Но суматоха боя уходила всё дальше. Я злился, поскольку один такой гадёныш в нашем тылу может целую колонну пехоты уничтожить. Займёт выгодную позицию на какой-нибудь сопке, вкопается в землю, и несколько грузовиков сожжёт вместе с бойцами, прежде чем его найдут и уничтожат.

Скрипнув зубами, я бросился к ближайшему водителю из состава ремонтной роты:

— Если меня будут искать, я там, — показал в сторону, куда уполз японский танк.

— А чаво там? — удивлённо спросил рядовой, хлопая глазами.

— Танк японский! — бросил я и, резко развернувшись, побежал.

Пока мчался, перепрыгивая корни и уклоняясь от веток, вспоминал, что за зверюгу мне предстоит уничтожить, а лучше — пленить. Тип 97 Чи-Ха — один из самых известных средних танков, который использует японская армия. Он выглядит странно и сильно устарело на фоне наших Т-34, словно машина из прошлого, попавшая в этот хаос современного боя. Его узкий, почти цилиндрический корпус и невысокий профиль придают вид степенного, но стремительного хищника, который предпочитает укрываться, действовать исподтишка.

Броня, слабо укреплённая в сравнении с нашими машинами, имеет слегка округлые формы. Клёпанные листы кажутся тонкими, особенно под косыми углами. Короткоствольная пушка 57 мм установлена в невысокую, вытянутую башню, слегка смещённую к переду. Крутится она медленно, как будто не спешит, а ищет удобный момент для атаки.

Сами гусеницы узкие, но широкие надгусеничные полки, где японские экипажи часто перевозят дополнительные вещи — боеприпасы, ящики с продовольствием, запасные детали. Чаще всего, конечно, награбленное у китайцев. Но на этот раз никаких грузов не было видно, словно они пытались сбросить всё лишнее, чтобы легче уйти.

Мне не пришлось далеко бежать. Всё-таки не шоссе, а просека.

Я увидел метрах в полтораста, как танк медленно продвигался всё дальше. Его гусеницы мяли почву, оставляя глубокие следы. Он не спешил — как будто не убегал от боя, а просто катился по знакомой местности. Пришло на ум и ещё одно. Тип 97 был создан не для масштабных сражений в степи или на поле. Его лёгкость и манёвренность, несмотря на явно уступающие нашим танкам характеристики, идеально подходят для местности с густой растительностью. И вот теперь он уходил в чащу тайги, где наверняка надеялся найти укрытие или просто исчезнуть, раствориться в зелени и сырости.

— Чёрта с два у тебя чего получится! — прорычал я, стараясь не сбить дыхание и думая о японском танке, словно о живом существе.