Я поинтересовался у одного из пехотинцев, почему здесь всё так сильно разрушено. Война-то идёт меньше недели, а выглядит так, словно мы этот городишко штурмуем, как какой-нибудь опорный пункт в одном из новых регионов России. Конечно, об этом я бойцу не сказал, чтобы не сочли за сумасшедшего. Да и кому тут можно раскрыть страшную весть о том, что 80 лет спустя СССР развалится, а потом две республики, ставшие независимыми государствами, схлестнутся в кровавой войне?
Пехотинец ответил, что это не наша работа. Несколько лет назад здесь местные восстали против японцев. Вот те и наказали горожан — прислали несколько эскадрилий бомбардировщиков, и те основательно проутюжили окраину Эрженбая. Били не по военным объектам, поскольку таковых здесь и нет, а по жилым домам. С тех пор эта часть городка так и осталась сильно разрушенной — японцы в назидание запретили её восстанавливать.
Я поблагодарил бойца за рассказ и продолжил осматриваться. Стёкла окон давно выбиты, и острые осколки валялись повсюду, поблёскивая в редких проблесках солнечного света, который пробивался сквозь тяжёлые тучи, низко плывущие по небу, дым и густую завесу пыли.
Крыши многих зданий рухнули, создавая опасные завалы, под которыми могли скрываться вражеские снайперы. «Опасное место, но хорошее для скрытного перемещения противника», — подумал я. Однажды уютные постройки превратились в груды камней, кирпичей и брёвен, среди которых местами ещё можно было различить следы прежней жизни: выгоревшие и переломанные остатки мебели, обугленные вещи, жёлто-серые страницы книг, которые когда-то кто-то читал. Деревья и кусты, растущие вдоль домов, тоже пострадали: многие из них были обрублены или вырваны с корнем, их листья давно осыпались и смешались с землёй, превращаясь в труху под тяжестью бомбёжек.
Воздух был насыщен мелкими частицами пыли и гарью, от чего дышать становилось всё труднее. Он казался вязким и тяжёлым, словно мог проникнуть в лёгкие и осесть там, навсегда оставив внутри каждого из нас частицы этого проклятого места. Дым, поднимающийся от пожаров, смешивался с облаками пыли, создавая иллюзию, что сам воздух горит. Каждый вдох давался с усилием, и я невольно морщился от этого запаха — запаха смерти и разрушения, который стал частью этого места.
Казалось, что даже время здесь замерло, застыло в ожидании чего-то неизбежного. Каждый звук среди развалин отзывался гулким эхом, усиливая ощущение безнадёжности. Оставленные, разорённые, эти руины напоминали нам о том, что жизнь здесь когда-то была, но теперь это место принадлежало только войне. И даже тени, которые бросали разрушенные здания, казались неестественными, как будто они хранили память о тех, кто жил здесь раньше, и теперь несли в себе всю боль и ужас случившейся катастрофы.
Полковник Грушевой продолжал отдавать приказы, периодически получая доклады своих офицеров и управляя огневым поражением противника. Он то смотрел вперёд в бинокль, бесстрашно поднимаясь на большую кучу битого кирпича и глядя в сторону центральной части Эрженбая (тогда его охрана окружала командира вместе с несколькими пехотинцами, и старательно осматривалась). То спускался вниз, жестом подзывая радиста.
Не имея оптики под руками, я не мог оценить, насколько арта хорошо выполняет приказы Грушевого. Но судя по грохоту разрывов, работали пушкари очень интенсивно: снарядов не жалели. Значит, был шанс, что нам не придётся торчать тут до утра, и штурм не превратится в ночной, — самый опасный, насколько мне известно. Потому что днём ты хотя бы видишь, куда бежишь, стреляешь и гранаты кидаешь. В полной темноте всё наощупь.
Внезапно, словно кто-то сорвал с нас невидимое покрывало покоя — наша группа не была задействована в боях за город, раздался резкий вскрик. Я резко обернулся в ту сторону, и в следующий миг всё вокруг взорвалось движением и шумом. Японцы, словно вынырнувшие из-под земли, рванулись на нас из-за разрушенных стен, из-под обломков, из куч мусора и хлама, которые буквально только что казались нам безопасными.
«Как им удалось подкрасться незамеченными, ведь столько глаз следит за обстановкой⁈» — ошалело подумал я, ощущая, как тело приходит в боевую готовность, становясь из расслабленного напряжённым. Первое, что увидел, — это как один из японцев с воплем «Банза-а-ай!», выставив вперёд «Арисаку» с примкнутым штык-ножом, бросился прямо на полковника. Этот самурай оказался самым хитрым, поскольку сумел подобраться ближе всех. Правильно сориентировался, сволочь — угадал по поведению Андрея Максимовича, кто тут главный. Да комполка не слишком старался прятаться, к сожалению, — ходил и мозолил врагу глаза своими звёздами на погонах.
Всё произошло в доли секунды, но для меня это мгновение растянулось, словно во сне. Полковник даже не успел отреагировать, его внимание было поглощено рацией и отдачей приказов. Внутри меня всё сжалось, и я почувствовал, как адреналин ударил в голову. Не раздумывая ни секунды, бросился вперёд, опережая все мысли. В этот момент всё происходящее вокруг словно исчезло: свист пуль, крики, взрывы гранат — ничего этого не существовало. Только я и бегущий на комполка японец.
Манёвр японца с винтовкой был стремительным, и опередить его удалось в последний момент. Винтовка с примкнутым штыком, уже готовая вонзиться в полковника, замедлилась, когда ствол был резко перехвачен мной за ствол. Рука противника напряглась, но мои мышцы, закалённые тренировками, позволили легко блокировать его движение. Японец попытался вырваться, но удержание оставалось крепким, словно тиски. Ведь мы оказались в разных весовых категориях: самурай был мелок ростом и хлипок телосложением. Весил килограммов с полста, к тому же его подвели молодость — на вид лет 19 и самонадеянность. Плохие советчики в таком деле, как рукопашная.
Тяжёлая винтовка оставалась на месте. Следом за блокировкой последовал быстрый поворот корпуса. Используя импульс, я сделал движение снизу вверх, чтобы выбить оружие. Лезвие штыка, стремившееся поразить Грушевого, дрогнуло. Не давая противнику возможности оправиться, я использовал момент неожиданности: резкий удар в солнечное сплетение заставил его согнуться, теряя дыхание. Но японец не сдавался — быстрым движением попытался схватить за мою шею, но схватка была предрешена. Крепкий захват его руки, поворот корпуса — и бросок через бедро, который повалил самурая на землю.
Он попытался вскочить, но в следующую секунду удар ногой в голову завершил бой — японец вырубился, его винтовка со штыком валялась в стороне, не сумевшая выполнить своего предназначения. Возиться с ним дальше смысла не было — вокруг творился ад кромешный. Схватив полковника за руку, я потащил его к стоящей неподалёку фанзе — она была без крыши, но со стенами. Заволок его туда и, перегородив дверь, выставил вперёд автомат, решив, что буду отбиваться до последнего.
Грушевой, оторопев от моей наглости, ничего не сказал. Я только слышал, как он скрипит зубами — пришлось бежать по камням, старая рана дала о себе знать. Потому внутри фанзы он устало опустился на дощатый деревянный пол, вытащив ТТ из кобуры и сняв его с предохранителя. Я заметил, как сильно побледнел комполка — ему явно стало очень хреново.
В том месте, где находился наш командный пункт, кипела схватка. Я порывался побежать туда на подмогу нашим, но на кого оставлю Грушевого? Его охрана оказалась втянута в бой, бросить его они тоже не могли. Бились отчаянно: ножами, сапёрными лопатками, прикладами автоматов. Я заметил, что ППШ в ближнем бою, оказывается, очень удобны. Это не длинная винтовка, — пока её перезарядишь, пока наведёшь, — или выбьют, или пристрелят. Потому на небольшом пространстве чаще звучали короткие очереди, чем отдельные выстрелы. Раза три или четыре в самом начале грохнули взрывы гранат, но прекратились: японцы поняли, что их же посечёт осколками, а наши успеют занять оборону, и тогда контратака захлебнётся.
Отчаянная драка продолжалась минут десять, потом стихла: последний японец, который рванул назад, был перечеркнут автоматной очередью в спину. Так и повалился навзничь на камни, напоминая большую тряпичную куклу.
