— Ладно, соловей ты курский, — прервал меня Кузьмич, махнув рукой. — Давай, загоняй своего железного коня на яму. Глянем, что у него там.

— Вот спасибо! — улыбнулся я и вскоре уже стоял в сторонке, наблюдая, как мастер ходит под машиной, подсвечивая переноской.

— Ну чего тебе могу сказать… Расстрелять тебя надо, Лёха, — глухо прогудел голос Кузьмича из ямы.

— Это с какой такой радости?

— Ты где так поперечную рулевую тягу долбанул? Она ж у тебя на соплях держится!

— А чёрт его знает, — я почесал в затылке. Хорошо бы рассказать мастеру, как мы за японским шпионом по тайге гонялись, но нельзя — майору Грозовому слово дал.

— Чёрт его знает, — проворчал Кузьмич, повторяя за мной. — Ладно. Иди пока. Через два часа придёшь. Всё сделаю. С тебя магарыч.

— Будет!

— «Будет» не булькает, — прогудел мастер.

Я поспешил к Зиночке. Ну где ещё мне раздобыть на территории прифронтового лагеря бутылку «беленькой»? Девушка оказалась занята работой по самое не балуй. Принимала грузы, расписывалась, сортировала, — словом, носилась по своему хозяйству, вся вспотела бедняжка. И тем, влажная и раскрасневшаяся, показалась мне ещё симпатичнее. Напомнила себя такой, какой была прошлой ночью…

— Ой, Алёша, тебе чего? — заметив меня, подскочила Зиночка. — Ты прости, некогда сейчас. Видишь, сколько всего оформить надо. Понизила голос и прошептала: — Говорят, завтра в наступление.

— И я очень рад тебя видеть, — сказал, не удержался и, глянув воровато по сторонам, чтобы не заметил никто, чмокнул в розовую щёчку, отчего Зиночка заалела, как степной мак. — Послушай, мне бы поллитровочку.

— С ума сошёл? А вдруг проверка?

— Ну, скажешь, разбила, — улыбнулся я как можно обольстительнее, потом приобнял Зиночку, притянул к себе и поцеловал в уста сахарные.

— Пусти, дурачок, — смутилась она ещё сильнее. — Жди тут.

Умчалась, а я с удовольствием посмотрел на её крепкую фигурку. Да, сейчас бы не о войне думать, а о приятных моментах мирной жизни. Но увы. «К тому же я раненый», — сказал сам себе строго и перестал лыбиться. Вскоре Зиночка вернулась, принесла мне обёрнутую тряпицей бутылку. Я бережно взял её, послал девушке воздушный поцелуй, — неподалёку появились солдаты, но нас пока не заметили, — и поспешил обратно в мастерскую.

Там пришлось подождать, пока Кузьмич вместе с помощником закончит ковыряться в моём виллисе. Вскоре он выбрался из ямы, кивнул мне на машину:

— Давай, чеши отсюда. Дел по самые гланды, — проворчал он.

Я подошёл быстро к нему, поставил рядом на металлический верстак поллитровку.

— Как и обещал.

В глазах Кузьмича потеплело. Может, он думал, что я так просто отбрехался. Мол, когда-нибудь и принесу, а вдруг сделал.

— Давай, Алексей, — сказал мастер более приветливо, — удачи.

Мы попрощались, и я вернулся-таки к блиндажу. Успел как раз вовремя. Оказалось, комсорг нашей роты, лейтенант Селивановский. «Его зовут Сергей Николаевич», — всплыло из памяти Оленина, и я поднял брови. Надо же. Получается, он полный тёзка сына самого Николая Николаевича Селиванова, заместителя начальника Главного управления контрразведки СМЕРШ по разведработе! Эта информация пришла из моего собственного сознания, благо всего пару лет назад книжку читал по истории этого учреждения, вот и пригодилась.

Правда, сыну Селиванова теперь лишь семь лет, он в 1938 году родился, мальчишка совсем. Интересно, а комсорг, которому на вид лет 20, об этом знает, кому он тёзкой приходится? Мне даже захотелось его спросить.

Нас, водителей отдельного батальона, которые были комсомольцами, вызвали в палатку. Здесь всё было готово к собранию: на брезентовой стене портреты Ленина и Сталина, на грубо сколоченном столе красная скатерть, невесть откуда взявшийся графин с водой, стакан. Собравшиеся в зале человек двадцать, увидев эту посудину, захихикали, предположив, что внутри водка, и потому сейчас лейтенант будет байки травить или анекдоты похабные.

— Ладно, товарищи, будем начинать, — сказал Селиванов, посмотрев на наручные часы. Дальше потянулась рутина. Избрали комиссию, потом голосовали за повестку дня, и лишь минут двадцать спустя комсорг наконец заговорил о главном. Озвучил он, в общем-то, и так всем давно известное: ровно в 00 часов 00 минут 9 августа 1945 года советские войска перейдут в наступление, чтобы разгромить японских милитаристов на территории Монголии, Китая и Кореи, а потом, если будет приказано, то и добить врага в его логове — на японских островах.

Я слушал и думал о том, как всё-таки хорошо, что Япония — последняя из стран «оси» и их союзников, которая осталась после разгрома фашистской Германии. Положительное в этом то, что помогать ей попросту некому, да и ресурсы на исходе — США за четыре года войны постарались максимально сократить захваченные японцами территории в Азии. Иначе бы война могла затянуться.

И то, что американцы уже сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а завтра та же участь постигнет Нагасаки, — тоже повлияет на решение японского командования и лично императора Хирохито признать поражение во Второй мировой войне и подписать акт о капитуляции. Я думал о том, что когда был маленьким и посмотрел мультфильм «Босоногий Гэн», то яростно ненавидел США, совершивших такой зверский акт над несчастными японцами.

Потом, когда узнал, какую дичь японцы творили в Китае и других захваченных странах, устраивая акты жесточайшего геноцида, перестал им сочувствовать. Вспомнить только, что в одном Китае их жертвами в годы войны, с 1937 по 1945-й, стали более двадцати миллионов человек. Так что зря распинался товарищ лейтенант Селиванов. Меня мотивировать ни к чему. У меня в голове информации намного больше, чем у всего командования нашим фронтом.

Жаль, что я никак не могу поделиться ей, чтобы ускорить нашу победу. Мне бы очень хотелось, к примеру, не останавливать наше наступление, а после победы в Китае начать переброску наших войск с Курильских островов и Сахалина прямиком на Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю, — четыре «кита», на которых вся Япония держится. Можно было бы начать с Хоккайдо, а затем победным маршем пройти с севера на юг, а в финале водрузить красное полотнище на самой высокой точке острова Цусима, — в память о наших героических моряках, погибших в Цусимском проливе в 1905 году.

— Товарищ Оленин!

Из задумчивости меня вывел Серёга Лопухин, ткнув в бок.

— Здесь! — ответил я.

— Вы о чём так крепко задумались?

— О бабах, — подсказал кто-то, и весь водительский коллектив дружно заржал.

— Виноват, товарищ лейтенант.

Тут настала очередь Селиванова смущаться.

— Ну что вы, Алексей Анисимович, — сказал он вдруг совсем по-граждански. — Пожалуйста, товарищи. Не отвлекайтесь, — и продолжил про важность момента.

Закончилось собрание тем, что избрали двух кандидатов в члены первичной комсомольской организации — молодых ребят из недавнего пополнения. Потом отправились на ужин. Только теперь больше не звучали шутки-прибаутки. Лица стали серьёзными. Прониклись товарищи водители серьёзностью момента. Правильные слова сказал Селиванов: нам предстоит победить очень сильного врага, у которого большинство офицеров исповедуют Бусидо — кодекс самурая, а это значит, что отступать и сдаваться в плен не собираются и будут биться до последнего солдата.

Я-то знаю, что это не совсем так. Что драпать самураи будут за милую душу, сверкая пятками, бросая технику и оружие с боеприпасами. Что вся война продлится меньше месяца, и за это время миллионная Квантунская армия по больше части вскинет лапки кверху. Дураков, желающих кровь проливать за чужую землю и ради какого-то там Бусидо, в ней окажется очень мало, а наше вооружение окажется на порядок лучше всякого японского барахла.

Увы, не могу я это всё сказать. Даже если бы имел возможность, то не стал бы. Нельзя среди бойцов распространять шапкозакидательские настроения, как это было в Красной Армии перед Великой Отечественной. «Малыми силами», «на вражеской земле», «быстрыми ударами», — насмотрелись хвалебного фильма «Если завтра война», плюс пропаганда постаралась. Потом большой кровью расплачивались за свои умонастроения.