— Мамочка… — Даша входит к нам на кухню и, заметив Алексея, тут же замирает в дверях. — Па…

— Добрый вечер, рыбка! — муж, почти отталкивая меня, выходит на передний план, разделяя нас.

— Ты дома? — Дарья с испугом смотрит на меня через плечо своего отца.

Присутствие Алексея при нашем разговоре, видимо, не входило в планы дочери.

— Это ведь мой дом! — он обводит руками воздушное пространство в этом помещении так, словно гордится своим статусом. — А что? — спрашивает и тут же тихо добавляет. — Я тебе мешаю?

— Ничего, — Даша опускает голову, таращится на напольный кафельный рисунок, изредка поглядывая на свои сведенные в почти идеальное кольцо верхние конечности, — не мешаешь. Нет, конечно.

— Что случилось? — Алеша медленно отходит от меня, скрестив на груди руки, упирается задницей в поверхность рабочего стола. — Рассказывай, Горовая!

— Ничего, — детка отвечает.

— Не настроена говорить со мной? Женские тайны? Секреты от Яра?

— Извини, пожалуйста.

— Хм! А за что? — муж громко хмыкает.

Даша не транслирует ответ, зато водит взглядом по кухонному полу — я определенно вижу, как двигаются ее темные завитые ресницы, — но поднять голову, чтобы посмотреть на нас, все же не решается.

— Я хотел бы пообщаться с Ярославом, Дори, пока ты будешь с матерью мило щебетать. Ему можно сюда войти? — подавшись к ней всем телом, муж задает вопрос. — Или мы объявили ему бойкот? Горовой попал в немилость грозного Царя. Обидел? Заманил? Обманул? Ударил? Потребовал невозможного? Я накидал тебе всевозможных версий. Выбирай!

— Пап…

— Ну-у-у-у? — Алексей рявкает на дочь.

— Нет, нет и нет, — нервно прокручивая свои пальцы, Даша отвечает.

— Ты хоть понимаешь, как унизительно и подло это выглядит? Как мерзко и отвратительно ты обращаешься с собственным мужем! Ты унижаешь мужчину, заставляя караулить выход. Он что, цепной пес? Или изверг, истязающий тебя? Да как он посмел интересоваться чувствами своей жены? Как он решился прислушаться к ее желаниям, страхам, надеждам? Дурачок какой-то, да?

— Он не понимает.

— Все ясно! Один, зато стабильный и какой, ответ на все времена. Ты знаешь, — Алексей широко разводит руки по сторонам, — он не одинок в своем непонимании. Мужики — далеко не самые разумные зверьки. Нам нужны четкие команды, как служивым кобелям: «Стоять! Хватать! Не сметь! Фу! На место! Взять!». Ты не удосужилась ничего толкового выбрать. Сейчас огорчу, детка. Я вот тоже ни х. я не понимаю. Оля-я-я-я! — яростно орет, уничтожая взглядом.

— Алексей! — оскалившись и приняв атакующую стойку, рычу на него. — Не надо.

— Как скажете! — он вдруг резко отступает, подняв руки…

Дочка сразу разобралась с моим соском. Упрашивать и принуждать не пришлось. Она хотела кушать, поэтому не стала ничем внеклассным интересоваться, а предварительно понюхав, как будто убедившись в свежести предложенного ей продукта, покряхтывая, моя Даша быстренько пристроилась к груди и, широко раскрыв ротик, втянула первые капли не слишком калорийного молозива. Практический навык был отработан на «отлично»! Кроха поступила в «подготовительный класс». Грудное вскармливание наладилось с первым, согласно расписанию, прибытием молока мне в железы. Первая победа крошки — первая медаль! Она стремительно набирала вес, вытягивалась в длину, демонстрировала идеальные складочки и прогибала спинку, отставляя круглый задик на радость своим родителям и души в ней не чаявшим старикам. Я целовала розовые щечки, играла с юркими пальчиками, корчила малышке рожицы, шепталась с ней о потаенном, когда никто не слышал… Господи! Я боготворила собственного ребенка и возносила Дашу на пьедестал. Она Смирнова, а по матери — Климова. Она исключительная, успешная, непревзойденная, нерядовая! Только первая…

— Что случилось? — перебираю ее распущенные немного влажные волосы, глажу по теплому затылку, заглядываю ей в глаза, закрываю собой, изредка посматривая назад.

Мы прячемся с ней от Алексея, от отца, в ее старой детской комнате, сидя на застеленной кровати. Даша тихо всхлипывает, быстро смахивает слезы, давится словами, но что-то членораздельное и адекватное, доступное для понимания не произносит.

— Поговори со мной, рыбка. Нужно, нужно, нужно! Станет легче, и ты успокоишься. Ну что ты? Что у вас случилось?

— Я так больше не могу! — она вскидывает руки и закрывает свое лицо, раскрывая пальцы, формирует человеческие когти. Тянет острыми ногтями по нежной коже, и сама себя полосует.

— Господи! — хватаю ее, пытаюсь остановить то, что она с собой вытворяет, да только все без толку. Даша сильно упирается и угрожающе шипит.

— Поделом мне! Так мне и надо! Это потому, что я злая! Нехорошая! Гнилая! Не могу больше, мамочка! Невыносимо! Гложет и сжирает…

— Что ты говоришь? — сдерживаю свой голос, чтобы не закричать на дочь. — Остановись! Хватит! Прекрати это немедленно!

— Не могу, понимаешь! Не могу смотреть им всем в глаза.

— Кому? Кому не можешь?

— Тебе, папе, Ярославу… И этим детям! — пищит, наконец-то, убирая свои руки от лица.

Безобразные красные полосы, тонкие царапины от ногтей, только-только выступившая сукровица, разорванная нижняя губа, страшно заплаканные глаза и мутный, глупостью обезображенный взгляд! Моя маленькая Дашка как будто…

Душевно высохла, сильно истощилась — моя детка здесь, на моих руках, как будто умерла!

— Я не понимаю, — шепчу себе под нос, без конца одно и то же повторяя. — Не понимаю, ничего не понимаю, рыбка. Что ты говоришь? Успокойся и расскажи нормально. Что-то нехорошее произошло там, у ребят? Тебе с Ярославом сказали гадость?

— Их все бросили, мама. Деток зашвырнули в мир, словно мусор. Отказались, отреклись, забыли под забором, оставили в приютах, предложив дорогому, любезному и доброму государству взять за них ответственность. Жалкое зрелище! Там… — Даша заикается и кашляет, — там очень страшно! Детское заведение выглядит, как разрисованная тюрьма с трехразовым питанием, любезными пожертвованиями от благотворителей и дешевыми игрушками от глазеющих на них, как на цирковых зверушек, попечителей. Там жесткая борьба за выживание! Они соревнуются друг с другом за простое взрослое внимание. Предлагают себя, что-то обещают, они торгуют маленькими телами, словно крохотные… Лучше аборт! — грубо обрывает и тут же заявляет. — Это правильно и однозначно лучше! Я права!

— Тшш! — приставляю палец к носу и оборачиваюсь назад. Дверь в комнату по-прежнему закрыта, и мы здесь с дочерью кукуем в гордом одиночестве. — Замолчи! Чем это лучше? Какого черта, рыбка?

— Смерть лучше, мама! Если совершила глупость, то быстренько исправь сама. Надо думать, думать, думать, прежде чем ложиться с мужчиной в кровать… Понимаешь? — вскидывает на меня безумный взгляд. — Все правильно, здесь нет никаких противоречий.

— Даша! — хватаю ее за руки и сильно, как соломенную куклу, встряхиваю. — Ты не понимаешь, о чем говоришь. Не понимаешь, поэтому ерунду молотишь. О чем тут думать? Какая кровать? Вы женаты с Ярославом, вы с ним муж и жена, у вас по умолчанию общая постель. Чем же это лучше и что тут правильного? Ты что-то сделала, тайком от мужа, о чем хотела бы мне по секрету рассказать? Отвечай! И еще, по-твоему, выскоблить малюсенького ребенка, вырвать с корнем то, над чем старались оба — это то, что нужно? Я с этим не согласна, думаю, на самом деле, не я одна. Осторожнее с мыслями, рыбка. Что за разговоры…

Дочь грубо поучаю, а сама что вытворяла? Мне ведь есть, что по этому поводу из личного и очень нехорошего припомнить. Я так сильно желала смерти собственному ребенку от психически больного человека, с кем несколько лет фиктивным браком прожила, что избивала свое беременное тело тяжелыми кулаками в предродовой палате, пытаясь вызвать быстрый выкидыш. Умоляла все имеющиеся на земле силы забрать то, что не должно было появиться на свет. Я не хотела этого ребенка, а он меня заставил, силой брал, и силой делал, он пробился через все контрацептивные барьеры и наградил собой. Там, в той жизни, я с легкостью лишилась крошки, и с большим трудом впоследствии отвоевала право снова стать матерью. Стать любящей матерью двум дочерям от самого прекрасного на свете мужчины, от моего Алеши…