— Так приструни меня, жена.

— Ударить? — прищурив глаз, предлагает странный выход из сложившегося положения.

— Раз на большее не способна, — хмыкаю.

— Отстань… — настойчиво пытается избежать ответа. — Давай спать.

— Ты делаешь прекрасное дело, Горовая. Не понимаю, почему скрываешь…

— Надо ляпать об этом на каждом углу и подворотне, Ярослав? Всем кошкам на ушко пошептать или, как более финансово стабильный вариант, выпросить у государственных мужей за свое дело медаль.

— Я ведь не об этом спрашиваю. Передергиваешь, язвишь, выкручиваешься? Ласки, что ли, хочешь?

— Яр… — крутится ужом на раскаленной сковороде. Корчит рожицы и то и дело подкатывает, словно находится в огромном нетерпении, глаза. — Ты… Господи! Не могу ей-богу. Спать хочу. Отодвинься, товарищ, мне нечем дышать. Ясю задавишь. Не напирай на ребенка, — упирается ладонями мне в грудь и, раскрыв веером пальцы, впивается ногтями в мою кожу и мышцы.

— Я тебя сейчас покусаю, женщина, если ты не прекратишь глупые игры в Монте-Кристо и, — шиплю, взглядом указываю на то, что она со мною вытворяет, — это тоже!

— М? Не нравится? Неприятно, Горовой?

— Это ты, жена!

Я ее теперь не спрашиваю, потому как, видимо, не добиться от нее простой обычной правды.

«Моя таинственная кумпарсита!» — шепчу, посмеиваясь и закрыв глаза.

— Да, — внезапно подтверждает, — это я. И что с того, любезный?

Она оказывала помощь сиротскому дому, не афишируя и не раскрывая себя, хотя в первый, и наверное, единственный — хотя теперь я в этом не уверен, — свой визит туда на персонал того заведения произвела далеко не лучшее впечатление. До сих пор в ушах стоит шепот этих классных теток и строгих дам о том, что у моей жены сильно задран нос и что поделом ей, за определенные нехорошие заслуги:

«Всевышний не дает ребенка суке! Заносчивая мымра! Ишь, как жопой крутит. А мужик хорош! Дурачок! Бросил бы пустую стерву и сочненькую, кровь с молочком, себе нашел. Ни кожи, ни рожи, да и тухес с кулачок!».

Я все прекрасно понимал и на хрен отключил мыслительную деятельность, оглох, ослеп и шел исключительно за скрюченной вынужденными обстоятельствами женщиной. Потом она устроила такое себе «представление», конечно. Но… Даша переволновалась в тот день и испугалась возможной неприязни от детского, искреннего на гадости и грубость, коллектива, которой, между прочим, ее от всей души окатили те мальчишки, не принявшие рыбку в строительный отряд по возведению какого-то подобия, вероятно, известной отечественной телебашни. Дети игнорировали кумпарситу. Сглупили маленькие! Зато улыбчивая и простая Яся вытянула свой счастливый билет…

— Даш? — опускаю взгляд и сильно сглатываю.

— М?

— Еще вопрос, позволишь?

— Конечно, — она перебирает волосы ребенка и смотрит на меня.

— Хочу, — киваю на темную макушку, — когда мы получим окончательные родительские права на эту крыску…

— Крыску? — жена перебивает и смеется. — Ты говоришь, как мой отец, товарищ. Крысеныш, крыска, маленькая мышь… Так отец называет всех особей женского пола слишком юного возраста. Как начал с крестницы, так остановиться до сего дня не может. Так нежность демонстрирует. Я вот только странно вскрылась рыбьей чешуей. Не знаю, почему…

Твой отец мультики любит — так, по крайней мере, когда-то мне Сергей Смирнов сказал. Шепнул почти на ухо, словно родовую тайну кровному врагу за чашкой кофе разболтал.

— Я нежно, — типа на ее замечание обижаюсь или оправдываюсь. Смешанные чувства, если честно.

— Я тебя перебила. Неловко. Продолжай, мужчина, — протянув ладошку к моей щеке, проглаживает кожу и направляется за поцелуем. — М?

Не дожидаясь второго приглашения, сам ее целую, предусмотрительно отстраняясь своим телом от малышки.

— Хочу дать Ясе свою фамилию. Пусть будет не Смирновой, а Горовой. Что скажешь? Тороплю события?

— Ей мало лет, Яр. Не знаю, как правильно поступить, если честно. Но…

Присматриваюсь к дочери, заложившей маленький пальчик себе в рот, дышу громко, но размеренно, покачиваю головой и ладонью здоровой руки прикрываю свое лицо.

— Она будет Горовой, Дари! Я опять ошибся. Это не вопрос, а простая просьба. Просьба о поддержке. Ярослава моя и твоя! Она наша крошка. Первый старший ребенок с тобой, кумпарсита, а Глеб — младший и второй. Не хочу, чтобы с возрастом у этих двоих, да и примкнувшего к ним великовозрастного Кирилла, пошли неудобные, бестактные вопросы о различиях в фамилиях. Ни к чему хорошему это не приведет.

— Согласна! — жена как будто своим телом прикрывает Ясю, а лбом упирается в основание моей шеи на сочленении с грудиной и замирает. — Устала-а-а-а, — по горячему воздуху, шныряющему по моей коже, осознаю, что рыбка в царство грозного Морфея отъезжает. — Завтра рано вставать. Не возражаешь? — как будто в последний раз поднимает голову и направляет на меня свой взгляд.

— Засыпай…

А я пока посторожу!

Детский дом под номером 222* — вымышленный объект. Любое совпадение с реально существующим на законных основаниях можно считать чистым совпадением и не искать в этом никакого тайного смысла.

Даша и Ярослав… Горовые!

Пять часов туманного осеннего утра… Полнейшее безветрие и стопроцентный штиль на водной глади… Сентябрьская все еще комфортная для оголенных тел прохлада… Старый, заброшенный и давно снятый с учета навигационных объектов маяк — высокое сооружение слегка неправильной цилиндрической формы с окрашенными в белый цвет почти бесконечными круговыми, башенными стенами, уходящими в поднебесье, пронзающее насквозь громоотводным шпилем храм собравшихся там на какой-то персональный утренник древнеславянских божеств, и крохотными окошками-бойницами, расположенными хаотично по прошитой простым узором шлакоблочной кладке. Огромный «слепой» прожектор, с давным-давно отсутствующей световой начинкой, и смотровая площадка с железными толстыми перилами, сделанными с одной лишь целью, обезопасить посетителей от несчастных случаев, каких тут никогда, слава богу, не было.

Сейчас на ней нас только двое — я и моя Даша, — устроившихся в тесноте, да не в обиде, на довольно-таки вместительном деревянном кресле-лежаке, обращенном на восток, навстречу острым солнечным нитям-лучикам, слабо просачивающимся через густую как будто бы молочную дымку. Могущественное, пока еще не слишком жаркое, светило «пальчиками» бережно касается густых бровей, частых темных ресниц и бледно-розовых немного влажных и искусанных в порыве страсти губ кумпарситы, затем облизывает ее слегка смуглую кожу красивого, расслабленного, одухотворенного или мечтательного лица, и щекочет ручки, чей упругий покров плотно усеян мелкими мурашками с вздернутыми по смирной стойке волосками, раскачивающимися от неспешных движений их хозяйки. Жена размеренно дышит и неторопливо, с небольшой оттяжкой, прильнув своей щекой к плечу, свернувшись в «сдобный» живой калачик на верхней половине моего тела, водит пальцем по медленно вздымающейся и раздающейся по сторонам груди. Укрывшись утепленным, словно специально для таких вот случаев, огромным одеялом, как мягкой, согревающей, такой себе интимной, потому что на две души, плащ-палаткой, встречаем только-только занимающийся рассвет.

— Спишь, жена? — медленно сжимаю раскинувшееся на мне женское тело. Прощупываю куда-то спрятавшиеся ребра, пальцами рисую простые узоры на бархатной теплой коже, как на живом холсте, специально задеваю мягкие четко обозначенные соски и каждый бережно прищипываю, а затем воздушно, не прикладывая грубой силы, потираю их. — Дари, ты здесь, пока со мной? М-м-м, пуговки восстали? Ты возбудилась, аргентинка, или замерзла?

— Здесь-здесь и нет, я не сплю. Грей лучше, муж. Не отлынивай и не шлангуй, демобилизованный контрактник-чувачок, привыкай к мирным будням, муженек, — отвечает хрипло. — Я просто смотрю вперед и пытаюсь заглянуть за линию горизонта.