— Перестань! — одними губами заклинаю его все забыть и промолчать. Он разорвет нас. Потом ведь ничего не склеить. Это надо прекратить.

— … стоящая, убедительная, самоценная! Мне надо знать, что ты такое, Даша? Что! Ты! Такое! Отвечай!

Алексей

Не помню, чтобы хоть раз обидел своего ребенка. Не было такого. Как говорится, и Бог был тому единственным свидетелем. Ни одну из своих девочек за все годы их жизни я не тронул пальцем и не сказал им ни одного грубого слова. То ли повода не было, то ли я боялся неосторожно задеть будущих женщин своим неоднозначным юморком, цинизмом или откровенной грубостью.

Я ведь простой мужик, где-то даже недалекий, зато вроде безобидный и отходчивый. Я из тех, кого гонят в дверь, а он настойчиво заходит внутрь через приоткрытое окно. Я в словах и поведении несдержан — Ольга в курсе. Период моего ухаживания за ней одалиска пережила с большим трудом. Но я задался конкретной целью, поэтому у Климовой не было выбора. Я бы все равно ее подмял! Если бы она не сопротивлялась так яростно и самозабвенно, то и я бы проявлял больший такт и организовывал любимой мягонький, щадящий ее тонкую душевную организацию, подкат. Нет же — дама сильно упиралась рогом! Моя будущая Смирнова строила из себя Царевну Несмеяну, восточную красавицу, сбежавшую из гарема жестокого султана, обиженную на весь мир в целом, и на огромных мужиков, в частности. Профессионально интриговала с вымышленным образом, но неумело скрывала истинное лицо то ли по своим прописанным кем-то персональным характеристикам, то ли по доброте душевной — уже никто не разберет. Она не доверяла нам, мужчинам. Как выяснилось позже, были у нее на это свои определенные причины. Я заслужил ее вместе с утраченным доверием к сильному не на словах полу, а в награду за настойчивость и верность цели она вышла замуж за меня и родила двоих малышек.

Ни одну из своих женщин я никогда эмоционально, а уж тем более физически, не обижал! Да и как можно-то? Ко мне вот только-только жена привыкла и прекратила ерепениться, да и мать, Царствие ей Небесное, перестала отвешивать словесные оплеухи в виде родительских нравоучений, а тут вдруг павами зашли слишком нежные мелкие создания, взирающие на меня двумя парами обворожительных теплых глаз. Я наблюдал за каждой, выслеживал своих малышек по-звериному, предупредительно сопровождал, прислушивался чутко… Пытался их, в конце концов, понять! С последним намерением было очень трудно, без сомнений. Чего греха таить, я ведь ни хрена не догонял. Эту долбаную мнительность, иногда жеманство, обязательную обильную слезливость, громкое шушукание по углам и тут же звонкое хихикание, а иногда очень изощренные издевки, над любимым «папочкой», и тут же нежные объятия и жалящие поцелуи с извинениями в мои нос и лоб, переходящие в шустрые поглаживания и милые потирания щечками о мою рубашку, а на финал фиксирующие переплетения тонких пальчиков с огромными моими:

«Папуля, я люблю тебя! Можно поцелую? — Иди, целуй!».

Где во всем этом рациональное зерно? Нет, по всей видимости, такого. Поэтому я позволял им абсолютно все.

Я ведь чертов исполин, а дочери — всего лишь крохотные нежные создания. Сколько раз ловил себя на свербящей нехорошей мысли о том, что с пацанами я бы справился на твердое «отлично» как в изложении теоретического материала, так и при отработке практических заданий. Вышел бы в так называемые передовики-отцы, заткнул за пояс блеющих конкурентов, больше бы давал своим засранцам по знаниям и умениям, да я бы каждого физически развивал, чему-то полезному обучал, в конце концов, заставлял и даже передавал свой тяжелый профессиональный опыт. Мальчишки менее ранимы по своей душевной конституции, да крепче и надежнее по физическому сложению. Заслуженная затрещина от бати не повалила бы засранца на пол и не стала бы причиной захлебывающегося плача, который я вынужденно слушаю сейчас.

Несколько минут назад я ударил Дашу… Грубо и наотмашь! Дал ей пощечину, приложил свою ладонь к ее нежной коже, отвесив мерзостную оплеуху. Видимо, на одно мгновение потерял самообладание, забылся или заслушался лживой херней, которой она пыталась убедить меня, залив рассказ мне в мозг о том, что ее сволочной — тут без сомнения — поступок был ей чрезвычайно необходим тогда, мол, он ее от многих бед впоследствии уберег и заставил задуматься в этой жизни о чем-то более важном, приземленном и конкретном, чем глупая борьба за очередное первенство. Твою мать! Какая все херня! Она без конца пургу травила, а я, видимо, развесив уши, подогревал свое желание преподать ей жизненный урок и представить свой ощутимый контраргумент для обсуждения в несколько ином виде. Ну, очень слабенькое утешение, если честно. Но… Я, сука, действительно ударил свою дочь! Теперь вот впору удавиться.

От силы моего удара девочка оторопела и смешно присела на пол, и тут же постаралась отползти и забиться куда-то в угол, закрыв заплаканное и разбитое одним несдержанным скотом красивое лицо. Даша безобразно крякнула и запричитала:

«Ай! Па-па, папочка!»,

а я намеренно размахнулся для еще одного удара, угрожая и без того поверженному ребенку открытым кулаком…

«Смирняга, чего никогда нельзя делать?» — настороженно, как будто с подковыркой, вечерами, иногда под чашку позднего кофе и тлеющую, скорее всего, уже десятую сигарету, с прищуром во взгляде пытал меня мой отец.

«Врать родителям!» — будучи четырнадцатилетним, сильно нашкодившим в школе, гадёнышем горделиво отвечал я.

«Да мы уже привыкли к вашим выходкам! Не стесняйтесь, мальчики!» — захлебывался смехом батя. — «Вы с Серым редкостные брехуны! И все же?».

Девочек бить нельзя. Нельзя же! Это просто аморально. Я ведь в курсе. Так что со мной произошло?

Сейчас согнув в коленях ноги и подтянув их к себе, смиренно опустив и зажав между ними свою голову, моя старшая дочь испуганным зверьком дергается, заливаясь громким плачем, жалобно постанывает куда-то в пол и без конца, как заезженная пластинка, одно и то же повторяет:

— Па-па, па-па, па-па…

— М-м-м-м! — скривившись, отворачиваюсь от беспомощной скрученной женской фигуры и ловлю уничтожающий взгляд стоящей возле взрослой, красивой, но люто ненавидящей меня женщины.

— Уйди отсюда, — жена с презрением в голосе произносит.

Что меня так взбесило? Какого черта я завелся, разогнал до немыслимого уровня эмообороты и натворил непоправимых дел? И как теперь все исправить и отмотать назад?

— Даш, — пытаюсь сесть на корточки перед ней. Жена тут же подскакивает и оказывается рядом со мной. Схватив под локоть, Ольга со всей силы, на которую способна, оттаскивает меня, озверевшего козла, от избитого ребенка.

— Уйди! — затем рычит, выталкивая в спину из этой комнаты.

— Оль, — оглядываюсь на нее. — Я не знаю…

Не знаю, как так вышло! Дочь говорила, говорила, говорила, словно песню голосила. По-видимому, Дашу понесло или страх перед гориллоподобным батей заставил ее соловьем ложь нам в уши заливать. Она отчаянно пыталась донести свои мотивы, а потом вдруг перешла на жалкие, весьма несостоятельные оправдания своего поступка и убеждения в правоте того, что натворила. Помню, как сначала задавал какие-то вопросы, пытаясь даже сторону ее принять, как потом сжимал руки в кулаки, слушая развернутые, но по ощущениям очень лживые, высосанные из пальца ответы, как испепелял ее взглядом, как грозной стойкой и злым шипением угрожал, как мощно надвигался, как возвышался всей своей фигурой над маленьким ребенком, а вот как нанес удар…

«Девчонки слабые или больные? В чем прикол, бать? Они нас дубасят и по спине, и по рукам, и даже в нос могут зарядить, подножку на крайняк подставят. А как насчет мировой суровой справедливости? Что там по законам? Как нас, мужчин, оберегают от слишком эмоциональных дам? Ты, детка, толкнула или ударила меня, так получай-ка сдачу. Я просто проучу и заставлю ее себя, хотя бы на правах сильного, уважать! Девка должна знать свое место. Однозначно! А то ты посмотри, какая слабенькая цаца! Чуть что не так, так сразу в слезы, сопли, визжащий дикий ор: „Ой, мамочка! Ой, папочка! Он меня обидел!“. Слабачками прикидываются, чтобы бонусов побольше от взрослых получать. Стервы, а не бабы. Как ты считаешь, пап?» — специально провоцировал отца.