— Волнуюсь за нее, — шепчет Оля, бегая глазами по моему лицу. — Жень, это слишком, даже для меня. Я чувствую все: как она страдает, как у нее не все хорошо, как у нее болит и никак не заживает. Я даже знаю где, когда, какая боль, какая интенсивность и на сколько баллов, словно сама кровью истекаю. Ты понимаешь?

— Я понимаю. Но…

Мы с ней резко замолкаем, исподлобья посматриваем на курящих в стороне от нас мужчин, громко дышим и, по-моему, подбираем друг для друга нужные и подходящие слова для очевидно бесполезного утешения.

— Она ушла, Женя! — громко всхлипывает невестка. — Ушла сама, от Ярослава. Бросила его! Господи! Уже неделя, как она живет у нас. Это больно и так противно! — оттягивает свой пушистый воротник и оголяет шею. — Я чувствую все, что переживает мой ребенок. Это… Это… — она икает и безобразно хрюкает. — Я прохожу через ад. Котел, вилы, черти, жар — все, как по канону. Только вот не понимаю, если я готова нести за все ответственность и признать свои ошибки и жизненные промахи, то за что эти страдания моему ребенку. М? Как ты думаешь…

— Тихо-тихо, — пытаюсь обнять Ольгу. Она отходит от меня и спиной тут же упирается в крыло огромной машины Алексея. — Осторожнее! — предостерегаю ее и пытаюсь отодвинуть очень тонкую, но жилистую фигуру такой же Смирновой, как и я. — Поговори со мной, родная. Давай…

— Мы не знаем, что там произошло, но поздно вечером с отцом открыли дверь для любимого ребенка, который горько плакал, кутался воробышком в легкую курточку, стоя на пороге под моросящим осенним дождем. Она… Боже мой! — Ольга громко всхлипывает и стонет. — Такая маленькая, жалкая, раздавленная, несчастная. Как он мог отпустить ее, а? Как, скажи, пожалуйста? Если там уважение и любовь, то… Господи! Я ни черта не понимаю.

Мужчины все это, конечно, слышат и одновременно поворачивают головы в нашу сторону. Алексей пренебрежительно морщится и прячет взгляд, а мой Сергей закусывает нижнюю губу и что-то предлагает брату. Я только слышу, как он негромко произносит:

«Я могу поговорить с ним, Леш! Нет проблем! Я объясню… Если это важно или необходимо…».

«Не надо, Серж! Пусть разбираются с этим сами. Если ни хрена не выйдет, значит, разойдутся. В конце концов…» — не стесняясь в выражениях, старший отвечает.

— Причина хоть есть? Что детвора не поделила? — растираю плечи Ольги и вожу головой, повторяя в точности траекторию ее блуждающего по обстановке взгляда.

— Есть, конечно. Но…

Она вскидывает руки и с мукой на своем лице на полуслове застывает. Я медленно поворачиваюсь назад и вижу полностью одетую Дашу, выходящую из центра, а за ней Ярослава, который что-то в спину горько плачущей племяннице негромко произносит.

— Оля! — преграждаю ей дорогу, она пытается меня обойти и встретить Дашу. — Не надо. Стоп!

— Это неправильно, Женя. Так не должно быть. Глупость, ей-богу. Зачем? Зачем она сказала, ведь Леша ее предупреждал.

Сказала? Похоже, есть какая-то тайна или огромный камень преткновения, о который споткнулись эти двое несговорчивых ребят. Ярослав что-то тихо говорит, протягивает руки к Даше, которая вырывается, брыкается и лишь ускоряет свой шаг. Она почти бежит к нам, вернее, девочка летит к своему отцу и дяде.

— Я хочу домой! — пищит Алеше.

— Даша…

Ярослав останавливается в нескольких шагах от нас и больше никуда не двигается.

— Даша! — лишь негромко произносит.

— Не вышло, — слышу, как племянница как будто в воздух говорит, ни к кому конкретно не обращаясь, затем широко, почти размашисто, распахивает пассажирскую дверь отцовской машины и коряво, очень неуклюже, забирается в салон грозного высокого автомобиля.

Жуткая картина… Одна разбитая красивая, юная семья, и мертвые надежды…

— Чика? — Сережа трогает меня за локоть. — Ты как?

— Она беременна, — зачем-то шепчу ему на ухо. — Я в этом уверена…

— Жень, — муж оттаскивает меня и прижимает к своей груди, — не надо. Ты кое-что не знаешь, поэтому…

— Она беременна, Сережа. Скажи об этом Ярославу.

— Откуда такая уверенность? Это ведь не шутки, команданте. Тут не тот случай, чтобы в ведьмовство играть. Поехали-ка домой.

Не знаю, если честно, но мне кажется, что я в точности через такое же состояние когда-то с первой дочерью прошла. Как донести свое бесплотное глупое предчувствие, чтобы быть хоть кем-то, наконец, услышанной? Грустная Ольга, хмурый и серьезный Алексей, и уничтоженный Ярослав, как будто бы отвергнутый муж нашей Даши. Так просто разбиваются, казалось бы, уверенные семьи: из-за глупой недосказанности, обыкновенного недопонимания, из-за отсутствия доверия или…Из-за лишней откровенности!

— Сережа, скажи хотя бы…

— Едем, чика! Много впечатлений, а ты, похоже, устала.

Даша

Три яйца, почти полный стаканчик молока, щепотка соли, немного молотого черного перца, какие-то сухие травки и, конечно же, мука… Взбиваю, затем тщательно перемешиваю, избавляюсь от комочков и слежу за мелкими светло-желтыми пузырьками, появляющимися на поверхности пищевой массы. Всматриваюсь, всматриваюсь… Облизываю губы и громко сглатываю. Хочу? Хочу! По-собачьи наклоняю голову и прижимаюсь ухом к своему слегка вздернутому плечу, принюхиваюсь и замираю.

Похоже, это положительный ответ. Но! Сырая яично-молочная мучная смесь? Я что, сейчас серьезно? Не шучу? Мне хочется попробовать в неготовом виде то, что я по заведенному давным-давно правилу самостоятельно на родительской кухне в одной миске перемешала? Беру десертную ложку и быстро подбираю внутрь густую, немного клеящуюся, бурду.

«Фу-у-у-у! Господи! Что за странные, как будто изощренные, вкусовые предпочтения и что это вообще такое? Утонченный смак, полная потеря обоняния или это обыкновенный так называемый сдвиг по фазе?» — шепчет, почти рычит, мой внутренний немного истеричный голос, зато желудок настойчиво твердит:

«Пробуй-пробуй-пробуй! Вкусно, вкусно… Ну, вкусно же! Глотай — не нюхай!».

Стоп! Это слишком мерзостно и немного пошло. Зашвыриваю ложку в раковину и, двумя руками оттолкнувшись от края рабочего стола, отхожу назад. Ступаю мягко, словно невесомым шагом, на громадных лапах дикого голодного животного, приготовившегося для решительного финального броска на обреченную жертву.

«Не могу! Это просто отвратительно! Словно клейковину в рот взяла, затем посмаковала, покатав по нёбу и горло прополоскав, а, напитав ее слюной, дальше по проторенному тракту пропустила» — тут же получаю рвотный спазм и, прикрыв глаза, горячими губами лениво двигаю. — «Я, кажется, вырву ту каплю, которую, казалось, по огромному желанию в рот взяла!».

Похоже, завтрак на сегодня отменяется, а у меня, в который уже раз, вынужденная голодовка. Не лезет в глотку даже заплесневелый хлеб. Неподдающееся лечению нервное заболевание и очевидное истощение всего не слишком крепкого организма — таков итог всей жизни. Растираю жаркими и потными ладонями себе лицо, и подхожу к огромному окну на такой же по габаритам кухне.

Сколько я уже здесь? Здесь, у родителей, в том доме, в котором родилась и выросла, в котором прошла вся моя сознательная жизнь. По ощущениям как будто бы неделя, десять дней или немного меньше, или все же больше? Трудно сосредоточиться на счете и на количестве суток, проведенных в абсолютном одиночестве, но я все-таки пытаюсь подвести итог и свести баланс, закрыв кредитную позицию по тяжелейшим дням без Ярослава. Плавно поднимаюсь на носочки, плыву, как та «лебедушка»-солистка из образцового ансамбля народного танца, затем то же самое тренирую, передвигаясь на пятках, добавляя ковырятельный элемент в свою поступь — с носка на пятку, а затем обратно — с пятки на носок. Тяжело, словно что-то неподъемное, грузное и чересчур объемное сдавливает мою грудь, не позволяя легким раздаться и захватит в обработку требуемый кислород. Это сердце, физиологическая проблема, или на душе просто неспокойно? Червячок обиды измученную голодовкой плоть грызет?