— Яро-с-с-слав! — заикаясь, громко всхлипывает.

— Ты не останешься там. Нет-нет-нет! Плевать мне на твои желания. Мы семья, если ты забыла!

Что за х. йня? Что это? Она наказывает меня за то, что я неосмотрительно взял на руки девчонку? Она приревновала меня к мелкой? Детей не любит? Врет же! Стерва!

— Пожалуйс-с-с-ста.

— Пятнадцать минут! — выкрикиваю последнее предложение. — Я подожду в машине. Даша?

— Хорошо…

Я ее за волосы вытащу из родительской крепости, если она вдруг вздумает взбрыкнуть и переменить решение.

Ольга

Два ушка… Два глазика, бровки-шелковые ниточки, реснички-остренькие щеточки… Аккуратный носик-кнопочка и два сильно-сильно раздувающихся крылышка от поглощаемого в живое тельце воздуха… Ротик-бантик с элегантно, словно подъездный козырек, выступающей верхней губой… Дергающийся как будто бы в припадке подбородок… Нервные ручонки и очень суетливые ножки… Бледная, почти фиолетовая, обескровленная, немного прохладная кожа, сверкающая от кое-где оставшейся родовой слизи… Десять пальчиков на детских светло-розовых растопыренных ладошках и десять на маленьких «тапуночках», поджатых к барабанящему от бешеного пульса животику… Она что-то странно булькнула, как будто бы рыгнула, затем прокашлялась, залихватски крякнула, отдавая строгую команду всем молчать, и громко закричала о своем рождении чересчур глубокой ночью или очень ранним утром… Я этого почему-то не помню! Разве такое возможно забыть? Мать все знает и в мельчайших подробностях воспроизводит то, что связано с ее ребенком, с ее первенцем, с ее звездочкой, надеждой и опорой, единственной радостью в жизни, ее малышкой, ее светлой долгожданной девочкой… Я, видимо, некачественная мать, потому как забыла время появления на свет своей долгожданной старшей доченьки!

Ее положили на мой живот, задрав почти под шею операционную лимонного цвета похрустывающую бумажную сорочку. Я шумно засопела, вплотную прижав к груди свой подбородок, и жалобно всхлипнула, когда увидела живой комочек, копошащийся под сердцем и квакающий странные как будто нечеловеческие звуки. Всхлипнула впервые за весь период затяжных родов. Я молчала, словно партизан, лишь кусала до крови губы и по-борцовски сжимала руки в кулаки, когда считала медленно и про себя первые, только начинающиеся, схватки. Затем не произнесла ни звука, но зато по правилам дышала, пока консилиум врачей принимал важное решение о вариантах успешного родоразрешения, учитывая мой предыдущий неудачный опыт: естественный процесс, стимуляция или вынужденное кесарево сечение. Стонала, но держалась молодцом и не голосила, когда самостоятельно направлялась в родильный зал, лишь пристально следила за улыбающейся и тоже молчаливой Тоней, матерью Алеши, моей свекровью, занимающей свое место возле правого плеча роженицы на родовом столе.

«Она красавица, Климова!» — прошептала мне на ухо старшая Смирнова, когда новорожденная девочка, скрутившись маленьким клопом, обнюхивала мою грудь и слабо двигала ручонкой как будто бы в попытке куда-то ускользающую от нее сиську поймать.

«Сильная, Олечка. А ты большая молодец! Ну же, детка, посмотри на нее!» — спокойно, словно лекцию своим студентам читая, тихим голосом подбадривала меня.

«Алеша хотел сына, Тоня! Он расстроился, когда узнал, что будет девочка» — все, что в тот момент сподобилась произнести ей я.

«Хотел мальчишку, а до беспамятства будет любить свою принцессу, Климова!» — строгим тоном ответила мать. — «Имя подобрали, молодые родители?»

«Вы думаете?» — всхлипнув, спросила я.

«Уверена, Оленька! Смирняга — всем известный дамский угодник. Так о моем старшем сыне говорят. Он полностью растворится в своей крошечке, которой нужно доброе имя. Теплое, дарующее благость, окутывающее миром, спокойное, неторопливое, но в то же время — гордое и сильное…».

Я не дала ей договорить тогда, зато сразу произнесла:

«Моя Даша! Это же Дашка! Дарья, Дари! Дария! Моя девочка — мой Божий Дар…».

Я ревела, словно смертельно раненое животное, дергая всем телом и расколыхивая малышку на себе. На меня зло посматривали и рычали операционные сестры, заклиная успокоиться и позволить им закончить все манипуляции, шикали акушеры и даже дежурящий в те знаменательные для нашей семьи сутки старый неонатолог не преминул вставить свои пять копеек в мой аванс-дебют, правда, до моей послеродовой истерики дедушка спокойно посапывал возле пустующего кювеза, согревая лысину под операционной «теплой» лампой.

«Отлично, мамочка! Вы перекричали собственного ребенка! По шкале АПГАР Ваше состояние потянуло на уверенные десять баллов! Суперженщина родила царственного ребенка! Аллилуйя! Хотел бы посмотреть на Вашего муженька!» — сказал он, двумя руками подтягивая чуть ли не до ушей свои не по росту подобранные медицинские штаны. — «Мы здесь закончили, девчонки? Слишком много женского гормона, я чувствую себя каким-то сухарем. Рыдать от радости не могу — привык, а спать — вы, чертовки, не даете. Итак?».

«Да, Сергей Афанасьевич!» — посмеиваясь, произнесли молоденькие медсестры.

«Дарья — доброе имя! Отцы любят дочерей, детка, больше, чем желанных сыновей, своих юных собратьев по штанам. Поверь, умничка! А маленькой золотой рыбке в жизни пусть всегда сопутствует удача и любовь! Будь счастлива, малышка» — закряхтев и потянувшись, а затем невысоко подпрыгнув, выдал пожелание, после чего бодро развернул свою тележку и покатил к выходу из родильного зала…

— Оля, — Алексей спокойно произносит в десятый, кажется, по счету раз мое имя, рассматривая через незанавешенное окно на кухне Ярослава, снующего туда-сюда возле своей машины, коряво припаркованной перед нашими воротами. — Это же неправильно, тебе не кажется? Почему он там, а она здесь? Он наш зять, муж Дари, член семьи, а мы держим его даже не во дворе, а за воротами, словно какого-то негодяя. Горовые поругались, что ли? Какие теперь в том раю проблемы? Полагаю, его пацан опять ни хрена не завоевал?

— Алеша, пожалуйста, прекрати это, — пальцами растирая себе виски, с шипением его прошу. — Ты не мог бы…

— Убраться, по всей видимости? Огорчу сейчас, душа моя! Я не в настроении, жена, а значит, не собираюсь уходить. Мне очень интересно, выслушать хоть какие-нибудь, пусть и за уши притянутые, объяснения от Даши. Какого черта происходит? Или пригласите его в дом, или отпустите на все четыре стороны. Что это такое? Где она? Пусть решится на что-нибудь, в конце концов. Мне осточертело подбирать за ней дерьмо и помалкивать об этом, делая вид, что: «Все нормально, рыбка! Это у тебя период непростой!». У нее беда? Ответь, пожалуйста.

— Ему нужно уехать, Алексей. Она останется сегодня здесь. Неподходящее время…

— Чего-чего? Время не то? А когда планеты станут в нужный ряд? Это случится в этой жизни или я, как и полагается, сдохну, но так обещанного мне парада не дождусь?

— Ничего не вышло с ребенком. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю! Это тяжело, тем более молодой паре. Мы через это с тобой тоже прошли. Но, — опустив голову, рычит себе под нос, — это не повод отгораживаться от него и сбегать сюда, чтобы поплакать на твоей груди. Ему пусть выговаривает, с ним пусть решает и ему же жалуется! Пусть плачут вместе, но не поодиночке, а ты, вообще, туда не лезь! Оля, ты же знаешь, как я на это все смотрю.

— Пожалуйста, выйди к нему и…

Муж демонстративно вызывающе поворачивается ко мне лицом, по-барски выставив руки на свой пояс, с нескрываемым пренебрежением, вызовом и злостью в своем голосе, очень жестко произносит:

— Нет! Хрен и тебе, и дочери! Пусть Даша выйдет к нему и скажет обо всем сама. Глядя ему, — вскидывает руку, отставляет ее назад и в точности указывает на присевшего на капот своей машины Ярослава, — в глаза. А я на это посмотрю. И даже с превеликим удовольствием! Неправильно, неправильно… Поспешно, что ли? Зачем она так поступает с ним?