Сука, сука, сука! Блядь!

Я встретился с грациозным животным, пока фантазировал о Даше и испытывал свою судьбу. Косуля сильно бьется и никак не умирает. Она кричит и судорогой вытягивает тонкие конечности. Я должен это прекратить!

Добить живое? Или пусть живет? Живет? А разве это жизнь? Мучения, агония, судорога и стопроцентный паралич. Но… Она жива и глазками взывает к милосердию. Меня мутит и крючит. Это слишком люто — я не смогу!

«Я не могу! Нет, нет, нет…» — когда-то так же шептал, когда прицеливался, разглядывая взрытые воронками от «навесных снарядов» неглубокие окопы очередного противника. Я не убийца, а обыкновенный человек, который не способен на такое. Кстати, поэтому из армии ушел. А Дашка… Моя Дашка изощренно изгалялась надо мной, подкалывала и унижала, когда пыталась соскочить с назначенных свиданий. Рыбка провоцировала и строила догадки, скольких я убил и сколько раз вообще стрелял, пока отслуживал контракт. Не помню, сколько, если честно! Однако я стрелял и убивал, но только лишь по долгу службы, а не за так, потому что испытываю наслаждение, фиксируя противника в прицел с крестом, на четвертины разрезающий идеальный оптический круг!

Косуля дергается как будто бы в последний раз, и наконец-то затихает. Взбрыкнув и вытянувшись, красивое до столкновения с моей машиной животное все же испускает дух.

Господи, как это страшно! Правой пятерней прочесываю себе волосы, вцепляюсь крепко, оттягиваю и с корнем лохмы вырываю:

«Я убил красивое живое! Конченый урод!».

Пока вожусь с моментально окоченевшим телом взрослого оленя, краем глаза замечаю странное шевеление в кювете, который носом бороздит автомобиль.

«Есть кто еще живой?» — иду в том направлении, в котором наблюдаю слабое движение.

Там притаилась испуганная малышка! Коричневая крошка! Детеныш, совсем ребенок, сосунок, мелкий косуленок, ребенок мною убитого животного… Похоже, я сбил молодую особь, недавно ставшую матерью. Добавилось грехов в копилку, за которые, по всей видимости, мне вовек не рассчитаться.

Животное, скрутившись бубликом, то и дело вскидывая головку, слепышом принюхивается, слабо попискивает и обреченно опускает нос, так и не дождавшись материнского теплого языка на своей головке.

Что, сука, хуже? Смерть или брошенное совсем мелкое беспомощное живое существо? Я дергаюсь в исключительном припадке, решая за какие-то минуты кучу нравственных неразрешимых до определенного момента загадок. Перегруз по многозадачности, а я так, по-видимому, больше не могу.

Сжимаю бионическую руку и вырываю произведение медицинского искусства как будто с корнем. Возможно, собственная боль приведет меня в чувства и заставит мыслить здраво, без сентиментальных экивоков. Закидываю навороченный протез в машину, и неуклюже подбираю перепуганную внезапно осиротевшую по моей вине малышку.

— Поедем-ка со мной, кроха, — располагаю детеныша на пассажирском сидении рядом с собой. Прикрываю тельце пледом и осторожно хлопаю по вздрагивающему брюшку. — Не бойся, все будет хорошо. Тшш! — приставив палец к носу, слова успокоения шепчу…

Я пошутил, испытывая шок от боли, когда пообещал Смирнову, что буду дома через полчаса. Про себя смеюсь, пока неторопливо добираюсь до назначенного места встречи. Подкатываюсь мягко, выключив скорость и фонари, въезжаю на гаражную дорожку и торможу, уткнувшись искореженным автомобильным носом в задницу здорового иссиня-черного блестящего, словно увешанного стразами, пикапа Смирнова.

— Что произошло? — тесть подходит к моей двери и, уперевшись двумя руками в открытое окно, грозным тоном задает вопрос. — Где твой протез, Ярослав? Какого черта? Авария? Ты как?

— Да, — медленно стаскиваю свой ремень безопасности и корчусь от периодически накатывающей к моим надбровным дугам острой боли.

— Тебе бы в больницу, друг ты мой любезный, — Алексей помогает открыть мне дверь и даже подает руку, от которой я, естественно, отказываюсь.

— У тебя… — он кивает на вмятины на капоте, замечая крупные следы крови.

— Это косуля, Алексей Максимович. Я убил косулю. Так уж вышло. А там, — кивком указываю на соседнее кресло, — маленький ребенок.

— Что? — Смирнов бережно отталкивает меня и всем своим огромным телом протискивается в салон. — Твою мать! — похоже, тесть раскрыл того «ребенка». — С этим разберемся! Проблем вообще не будет. Детеныш не ранен? — тут же тянет руку в задний карман своих джинсов и достает оттуда телефон. — Похоже, нет, — разговаривает сам с собой. — Доброй ночи, Ксю-Ксю! Папа вызывает детку. Просыпайся и не ворчи, малыш, — слышу, как здоровается в телефон и даже о чем-то с ней шутит.

Пока я глупым, словно затуманенным, взглядом рассматриваю окружающую обстановку, Смирнов разговаривает с Ксенией и обсуждает с собственным профессиональным ветеринаром возможный план лечения.

— Будь готова. Жди у старого дома, скоро подъедем, — он завершает свой звонок и внимательно рассматривает меня. — Что с тобой, Горовой? — жестко обхватывает мои щеки и крепко фиксирует гуляющую из стороны в сторону башку как раз напротив себя. — Голова кружится, болит?

— Немного, — искривляю рожу и шиплю. — Отлежусь и будет все в порядке. Все будет нормально.

— А машину вести сможешь, зять? Где твоя навороченная конечность?

— Там, — взглядом указываю место в салоне, куда забросил свой протез.

— Давай-ка поднажмем, любезный. Во-первых, доставим пациента к доктору как раз вот по таким тяжелым случаям, а во-вторых, — он тяжело вздыхает и укладывает огромную ладонь на мое здоровое плечо, — Дашка ждет ребенка, Яр.

— Ребенка? — вздрагиваю и поднимаю на тестя влажные, сейчас, наверное, жутко уставшие глаза. — Она беременна?

— Понимаю, что не мои слова, да и обстановка не располагает, — он ярко улыбается, совсем как она. Вернее, у нее улыбка, как у Алексея. — Горовой, забери свою жену и обживайте вместе с этой рыбкой чрезвычайно комфортабельный дом. Она меня задрала, Ярослав! Ей-богу! С ней тяжело. Как ты с ней жил два года…

— Я ее люблю, — не задумываясь, отвечаю.

Ярослав

Куратор смотрит на меня каким-то странным взглядом: то ли сочувствует, то ли не доверяет, то ли ей все равно на то, что я битых полчаса тут говорю, приглядывая за чуднОй гуляющей по детскому дворику перед приютом парой. Она хмыкает и подкатывает каждый раз глаза, когда я прошу ее пойти на встречу, наплевав на установленные государством правила, и выделить нам целых два дня на более близкое знакомство с ее мелкой подопечной. Хочу забрать ребенка под свою ответственность, оставив в залог расписку или паспорт. На все мои не слишком-то талантливые увещевания она грубо кривляется и чересчур открыто транслирует пренебрежение:

— Это ребенок! Это человек! К тому же, оставшийся без попечения родителей. У нее тяжелая судьба, а Вы…

— Я все знаю. Но…

— Так нельзя! Мой ответ — «нет»! — отрезает. — Мы не торгуем детками, а Вы что-то путаете. Это детский дом, а не рынок или магазин эксклюзивных живых товаров, в котором можно выбрать вещь по душе и протестировать ее, например, в течение двух дней, чтобы элитарно скрасить свой досуг. Общайтесь здесь, если Вам это интересно.

— Я ведь ничего не покупаю, — потирая поцарапанную вчера в результате столкновения бровь, спокойно отвечаю. — Послушайте, нам нужно время и соответствующая обстановка. У Вас имеются все сведения о нас, предоставлены по установленной форме характеристики от соседей, близких знакомых, родителей и даже с мест работы. Мы не проходимцы и не торгаши живым товаром, а обыкновенные люди, молодая пара, у которой есть небольшие проблемы в жизни. В прошлую встречу девочка охотно пошла со мной на контакт, она изучала меня, как возможного отца, — замираю на одно мгновение, вспоминая, как ребенок внимательно рассматривал меня, как трогал искусственную руку, абсолютно не стесняясь и не демонстрируя испуг, как задавал корявые вопросы, как, заикаясь и картавя, рассказывал истории из своей короткой, но уже насыщенной на приключения, подлости и предательства жизни, а затем глубоко вдохнув и шумно выдохнув, продолжаю. — Мы поладим с ней! Я уверен на все сто. И потом, небольшая смена обстановки поможет девочке раскрыться и потихоньку привыкнуть к нам. Она однозначно наша, здесь без сомнений…