Только у заставы мы нашли подводы ломовых, на которых усадили пленных и сели сами.

Путилин ликовал.

Мы все горячо поздравляли его с блестящей победой.

Вся его шуба была в клочьях. Это красавица Груня во время борьбы располосовала ее своим страшным ножом.

Несмотря на ужасное утомление, Путилин сейчас же по прибытии приступил к допросу.

— Слушай, Аграфена, ты попалась. Запираться теперь поздно, глупо. Скажи, неужели это ты отрезала все одиннадцать голов?

— А тебе не все ли равно? — дерзко ответила она, ни на йоту не смущаясь и хищно оскаливая свои ослепительно белые зубы. — Что вот тебя не прирезала — про это жалею!

— Скажи, ты догадалась, что это я приехал к тебе в гости? — полюбопытствовал Путилин.

— А ты полагал нас провести? — цинично расхохоталась Груня.

— Ты что же — атаманша?

— Атаманша.

— Кто же твои сообщники? Предупреждаю тебя: если ты откровенно сознаешься во всем и выдашь твоих молодцов-удальцов, ты можешь рассчитывать на снисхождение суда.

— А если и не выдам, так дальше Сибири не угоните! — расхохоталась она. — А оттуда — эх как легко убежать!

Я не буду рассказывать вам всех подробностей длинного, запутанного следствия. Главное мое внимание было сосредоточено, конечно, на яркой, поразительной личности атаманши-«головорезки» Груни.

Ни до, ни после этого мне не случалось видеть женщины, подобной ей. Это был действительно дьявол в женском образе.

Чтобы вырвать у нее признание, ее подвергли пытке. Ей давали есть исключительно селедку и... ни капли воды.

Семь суток — чувствуете ли вы огромность этого срока? — она превозмогала страшную, мучительную жажду.

О, если бы вы видели, какими глазами глядела эта страшная преступница на Путилина!

Наконец она сдалась!

— Пить... Я все расскажу!.. — взмолилась она.

И рассказала, выдав главарей шайки.

— На своем веку зарезала я, — показывала она с поразительным хладнокровием, — двадцать восемь человек. Мне это — все равно, лишь бы ножик был удобный: острый и по руке. Сначала ткнешь в зашею, потом — рраз! — кругом шейки, только хрящики захрустят. Эх, хорошо!

Никто не мог без содрогания слушать эту страшную исповедь.

Торжество Путилина, нашедшего этого изверга естества, было полное.

Ее судили и приговорили к бессрочной каторге.

Несмотря на поздний ночной, вернее, раннеутренний час (было около пяти утра), подле роскошного дома-особняка графа и графини Г. царило большое оживление.

Один из их частых и блестящих балов кончался.

Начался разъезд гостей, сплошь принадлежащих к петербургскому высшему свету, к самым отборным сливкам его.

— Карета его сиятельства князя В.! — зычно кричал огромный швейцар в расшитой ливрее, с булавой.

— Сани ее сиятельства графини С.!

— Карета барона Ш.!

Выкрики шли непрерывно.

К подъезду, ярко освещенному, подкатывали экипажи.

Из подъезда, закутанные в богатые собольи ротонды, шубы, шинели, выходили великосветские гости и, поддерживаемые ливрейными лакеями-гайдуками, усаживались в кареты и сани.

— Пшел! — раздавался приказ, и лошади, застоявшиеся на морозе, дружно подхватывали.

Разъезд затихал.

Все реже и реже сверкали рефлекторы каретных фонарей у подъезда роскошного особняка, и скоро их уж совсем не стало видно.

Разъезд окончился, резная, с зеркальными стеклами дверь закрылась.

В морозной зимней ночи воцарилась удивительная тишина.

Некоторое время еще из окон графского особняка вырывались волны яркого света от золоченых люстр, бра, канделябров, но мало-помалу огни стали притухать то в одном, то в другом окне.

Блестяще-феерическая «иллюминация» вечно пирующего в утонченных празднествах-оргиях российского барства погасла.

Дом-дворец погрузился во тьму.

Но там, внутри этого палаццо, жизнь еще не совсем замерла.

Еще сытые, вернее, пресыщенные, развратные лакеи в своих смешных камзолах и гамашах спешно свершали, доканчивали свою работу: крали объедки и опивки с барских столов и приводили в порядок анфиладу роскошных зал и гостиных, стараясь оставить себе поменьше труда на утро, к которому все должно было принять свой обычный вид.

— Довольно, ступайте спать... В девять часов утра докончите все остальное! — внушительно отдал приказ тучный, упитанный мажордом.

И все разошлись.

...Графиня встретилась со своим великолепным супругом у дверей своей половины.

— Всегда, всегда — царица бала! — восторженно поцеловал он руку жены.

— Но как я устала! Спокойной ночи, впрочем, утра, — томно улыбнулась она, целуя его в лоб.

Вот и ее будуар, такой нарядный, красивый, весь пропитавшийся запахом ее любимых духов.

— Скорей, скорей в постель! До смерти устала!

И, упоенная сознанием своей красоты, молодости, блестящего положения в свете, своим сегодняшним триумфом, она направилась через будуар в спальню.

Но лишь только она успела сделать несколько шагов, как вдруг остановилась, вся задрожав и похолодев от ужаса.

— Боже мой... Что это?!

Она пробовала крикнуть, но голоса не было. Она пыталась броситься бежать, но ноги, ее изящные прелестные ножки в бальных туфлях, словно приросли к пушистому ковру.

Высокие китайские ширмы, прикрытые развесистыми листьями пальмы, зашевелились, заколыхались, и из-за них показался яркий свет двух огненных огромных глаз, напоминающих собою круглые фонари.

Миг — и что-то страшное, бесконечно страшное стало подыматься, расти и одним прыжком ринулось к ней.

Это «что-то» была фигура какого-то отвратительного чудовища — не то зверя, не то человеческого существа.

Обезумевшей от ужаса графине бросились в глаза черная мантия-крылья, развевающаяся вокруг чудовища. Голова — почти совершенно круглая. Но какая голова!

Широко раскрытая пасть с толстыми, красными губами, из которых высовывался красный язык, нечто вроде змеиного жала. Огромные круглые глаза чудовища горели багровым светом. Но руки, готовые вот-вот схватить ее, были как бы человеческие.

— Ни с места, графиня! Ни одного звука, ни одного движения, иначе вы погибнете, — раздался в роскошном будуаре хрипло-свистящий шепот страшного чудовища.

Какой поистине дьявольской насмешкой звучали эти слова: «Ни одного звука! Ни одного движения!»

И без предупреждений об этом несчастная великосветская красавица не могла, благодаря смертельному страху-столбняку, ни крикнуть, ни двинуться.

А страшное крылатое чудовище с лицом вампира все ближе и ближе подходило к ней.

— Я — последний гость вашего бала, но и самый страшный, графиня. Что? Вы боитесь меня? А, не бойтесь: я не страшнее тех напудренных, раздушенных лживых господ, которые с лестью на устах, но со смертельной завистью и ненавистью на сердце скользили сейчас по паркету вашего дворца. Я — кровопийца-вампир.

— Господи... — еле слышно слетело с побелевших уст графини.

— Да, я — вампир. Вы никогда не слыхали о существовании этих существ, которые так любят прижиматься к теплым грудям людей и медленно, с наслаждением высасывать капля по капле всю их кровь?.. Но слушайте меня. Я принадлежу к породе особых вампиров: я не щажу мужчин, но всегда щажу женщин... таких красивых, как вы, графиня.

Голос, несомненно, человеческий, несколько привел в себя великосветскую львицу.

— Я... я, кажется, сплю, брежу... или схожу с ума... Что вам надо? Пощадите меня... кто вы?..

Она говорила как бы в припадке сомнамбулизма, тихо, не сводя устрашенных глаз с отвратительного призрака-чудовища.

— Кто я? Вы уже знаете. Что мне надо? Вас. Пощадить вас? Хорошо. Я пощажу вас, но с одним условием.

— С... каким... условием?..

— Вы должны принадлежать мне, или вы погибнете. К утру найдут ваш труп. Он будет белее вашего платья. Я люблю вас, вы должны быть моей. Клянусь вам, вы не знаете, что такое любовь существ особого мира, сверхчеловеческой области!