— Я прихожу к вам, отец мой, в последний раз, — несколько неуверенно начал молодой граф.

— Почему в последний раз?

— Потому что я люблю и скоро собираюсь жениться.

— Но разве женатые не исповедуются, сын мой? — удивленно вырвалось у служителя католической церкви.

— Вы не дали мне докончить. Я люблю русскую, я собираюсь жениться на православной.

Лицо ксендза как-то сразу потемнело и сделалось угрюмо-суровым.

— Что ж... — усмехнулся он. — Таких случаев, к прискорбию, немало... Это дело вкуса и известного влечения. Но, конечно, вы сами будете пребывать в лоне святой католической церкви?

Молодой граф отрицательно покачал головой.

— Нет, — твердо произнес он.

— Как?! Вы... — ксендз-исповедник даже отшатнулся от молодого человека.

— Я перехожу в православие. Родители моей невесты ставят непременным условием нашего брака мой переход из католичества в православие.

— И вы?.. — сурово, гневно спросил верный слуга ордена Игнатия Лойолы.

— И я принял это условие.

Хриплые звуки вырвались из груди духовника-иезуита:

— Я... я не верю своим ушам... Я не хочу, не могу этому верить, вы шутите...

— На исповеди не шутят, отец мой, — серьезно ответил молодой граф.

— Вы, вы, единственный отпрыск высокочтимого рода Ржевусских, самых пламенных и верующих католиков, переходите в иную, чужую веру?

— Чужая вера? Что это за странное определение, отец мой? Разве Бог не один и тот же? Разве есть специально православный Христос и специально католический Христос?

— Не смешивайте Господа с церковью! — гневно прошептал исповедник.

— Я вот именно и не смешиваю, это делаете вы, разделившие Христа на разные алтари разных церквей, — в тон ему ответил взволнованно граф.

— Берегитесь! Вы богохульствуете!

Глаза фанатика-ксендза загорелись огнем бешенства.

— Я? Вы ошибаетесь. Если бы я переходил в магометанство, в иудейство, я мог бы понять взрыв вашего негодования, вашей духовной скорби. Но я перехожу в ту веру, которая высоко чтит Бога Христа. Что же это вас так устрашает, отец мой?

— Вы переходите в веру тех, которые являются врагами нашего народа, ваших отцов, матерей, сестер и братьев.

— Позвольте, отец мой, вы затрагиваете уже ту область, которая менее всего может касаться вопроса веры, религии, вы переходите на политику. Но разве это уместно здесь, в храме, на исповеди, перед святым Распятием? Или католическое духовенство отлично совмещает в себе служение политическим интригам со служением Богу?

Лицо ксендза стало багровым.

— Еще раз повторяю вам, берегитесь! Вы начинаете издеваться над священнослужителями католической церкви. Вы с ума сошли! О, я узнаю в этом проклятое влияние православных извергов... Сколько наставлений вы получили от их попов?

— Мне стыдно за вас, отец мой! — отчеканил молодой граф. — Вы, слуга Милосердного Бога, позволяете себе предавать проклятию в святом месте таких же правоверных христиан, таких же христианских священнослужителей, как и вы сами. О, подлый орден Игнатия Лойолы живуч! Вы, оптом и в розницу торгующие Богом, вы остаетесь верны проклятому, вовсе не христианскому завету «Цель оправдывает средства». И вы, славшие на костер людей «Ad Majorem Dei glonam» для вящей славы Бога, действительно не брезгуете никакими средствами. Я не ребенок, отец мой. Мне отлично известны проделки католического духовенства, менее всего думающего о догмах христианского Евангелия. Прощайте. Я ухожу отсюда примиренным с Богом, но не с вами.

Поклонившись, граф повернулся, чтобы выйти из исповедальни. Секунду ксендз-исповедник стоял пораженный, словно оглушенный... Потом он вздрогнул и резко крикнул:

— Стойте, граф! Я вас предупреждаю, что сегодня же сообщу об этом вашему отцу. Посмотрим, как отнесется он к вашему ренегатству.

— Вы сообщите? Но разве духовник имеет право рассказывать кому бы то ни было о том, что ему говорилось на духу?

— Для спасения погибающей души... Для торжества церкви... — залепетал иезуит.

Молодой граф рассмеялся.

— Ну, разве я не прав, когда только что сказал, что у вас цель оправдывает средства? Вы вот готовы быть клятвопреступником, дабы выслужиться перед вашим орденом, а заодно... и перед знатным, богатым магнатом.

— Погодите, стойте! — исступленно схватил за руку графа верный прислужник католической церкви. — Я умоляю вас именем Бога отказаться от вашего безумного решения.

— Нет! — резко ответил Ржевусский.

— Но вы забываете одно, что Бог иногда сурово карает вероотступников. Знаете ли вы это, безумец?

Глаза ксендза угрожающе сверкали.

— А-а... — отшатнулся от него молодой граф. — Я вас понимаю, святой отец. Вы грозите мне местью не Бога, а местью его служителей? Что ж, я и этого не боюсь... Работайте, старайтесь, но не забывайте, что теперь не средние века, что ужасы инквизиции отошли в область мрачных, отвратительных преданий. Прощайте!

Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо, красивый, моложавый старик, очень симпатичный, с манерой старого барина былых годов.

— Сколько же прошло дней, как исчез молодой граф, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин.

— Около недели.

— А почему вы полагаете, что он исчез?

— Потому что никогда не бывало, чтобы он не являлся так долго к нам. В последнее время, когда он попросил у меня руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он приезжал к нам ежедневно.

— Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, а в замке графа Ржевусского, его отца, вы не узнавали о молодом человеке?

— Нет, господин Путилин. Вот уже несколько месяцев, как мы прекратили знакомство домами.

— Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва.

— О, это не составляет ни тайны, ни секрета. Причиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и Польском королевстве. Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что меня взорвало. Мы расстались врагами.

— Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог встретить согласия и сочувствия старого графа?

— Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.

— Вы не знаете, он имел объяснение по этому поводу с отцом?

— Не знаю. До последнего дня нашего свидания он ничего не говорил об этом.

— Не можете ли вы рассказать мне о вашем последнем свидании с молодым графом?

— Он приехал к нам к обеду. Как и всегда, был бесконечно нежен с моей дочерью, но я заметил, что он находится в несколько взволнованном состоянии духа.

— Ого, он был взволнован? Вы не спрашивали его о причинах?

— Он сам со смехом бросил вскользь, что его страшно разозлил духовник.

— По какому случаю он виделся с ним?

— Он отправился на исповедь. Затем, уезжая, он сказал мне, что ему хотелось бы ускорить свадьбу, обещал приехать на другой день, но — увы! — с тех пор мы его не видели. Мы в отчаянии, господин Путилин. Горе моей дочери не поддается описанию. Она все время твердит, что с ним, наверно, случилось несчастье. Откровенно говоря, у меня самого появляются тревожные мысли.

— Скажите, старый граф любит своего сына?

— Безусловно. Но, как однажды с горечью вырвалось у молодого человека, старый магнат любит не его душу, не его сердце, а в нем самого себя. Болеслав в глазах отца единственный продолжатель знаменитого рода Ржевусских, его блестящий представитель, тот, кем можно гордиться. Если вы знакомы с поразительной спесью польских магнатов, вам будет ясна и любовь старого графа к сыну. И вот я решил обратиться к вам. Вы, только вы, господин Путилин, можете пролить свет на загадочное исчезновение молодого человека, которого я люблю, как родного сына. Спасите его!

Путилин сидел в глубокой задумчивости, какая-то тревожная мысль пробегала по его лицу.