Путилин ничего не ответил.

Следствие закипело.

Было установлено следующее: в семь часов утра (а по другим показаниям — в шесть) прохожие подбежали к стоявшему за углом полицейскому и взволнованно сказали ему:

— Что же ты, господин хороший, не видишь, что около тебя делается?

— А что? — строго спросил тот.

— Да труп около паперти лежит!

Тот бросился и увидел исковерканную мертвую девушку.

Дали знать властям, Путилин — мне, а остальное — вы знаете. Вот и все, что было добыто предварительным следствием. Те свидетели, которые первыми увидели несчастную девушку, были подробно допрошены, но из их ясных, кратких показаний не пролился ни один луч света на это загадочное страшное дело.

Правда, один — добровольно явившийся — свидетель показал, что, проходя после поздней вечеринки по Сенной, он слышал женский крик, в котором звучал ужас.

— Но, — добавил он, — мало ли кто кричит жалобно в страшные темные петербургские ночи. Я думал, так, какая-нибудь гулящая ночная бабенка. Много ведь их тут по ночам шляется. Сами знаете: место тут такое... Вяземская лавра... Притоны всякие.

— А в котором часу это было?

— Да так примерно в пять утра, а может — позже.

Весть о происшествии быстро облетела Петербург.

Толпы народа целый день ходили осматривать место страшного случая.

Целая рать самых опытных, искусных агентов, «замешавшись» в толпе, зорко приглядывалась и внимательно прислушивалась к лицам толпы и к их открытым речам.

Устали мы за этот день анафемски! С девяти часов утра и до восьми вечера были на ногах.

В девять часов мы сидели с Путилиным за ужином.

Лицо его было угрюмое, сосредоточенное. Он не притронулся к еде. — Что ты думаешь об этом случае? — вдруг спросил он меня. — А я, признаюсь, этот вопрос только что хотел задать тебе. — Скажи, ты очень внимательно осмотрел труп? Неужели нет никаких знаков насилия, борьбы?

— Никаких.

— Нужно тебе сказать, дружище, — задумчиво произнес Путилин, — что этот случай я считаю одним из самых выдающихся в моей практике. Признаюсь, ни одно предварительное следствие не давало в мои руки так мало данных, как это.

— Э, Иван Дмитриевич, ты всегда начинаешь с «заупокоя», а кончаешь «заздравием»! — улыбнулся я.

— Так ты веришь, что мне удастся раскрыть это темное дело?

— Безусловно!

— Спасибо тебе. Это придает мне энергии.

— Темно... темно, — тихо бормотал он сам про себя.

Мой друг опять погрузился в раздумье.

Он что-то начал чертить указательным пальцем по столу, а затем вдруг его лицо на еле уловимый миг осветилось довольной улыбкой.

— Кто знает, может быть... да, да, да...

Я знал привычку моего друга обмениваться мыслями с самим собой и поэтому нарочно не обращал на него ни малейшего внимания.

— Да, может быть... Попытаемся!

Он встал и, подойдя ко мне, спросил:

— Хочешь следить за всеми перипетиями этого дела?

— Что за вопрос!

— Так вот, сегодня ночью тебе придется довольно рано встать. Ты не посетуешь на меня за это? И потом — ничему не удивляйся. Я, может быть, привезу тебе маленький узелок.

Я заснул как убитый, без всяких сновидений, тем сном, которым спят люди измученные, утомленные.

Меня разбудил громкий голос Путилина:

— Вставай, вот и я!

Я протер глаза и быстро вскочил с постели.

Передо мной стоял рваный золоторотец. Худые, продранные штаны. Какая-то бабья кацавейка... Вокруг шеи обмотан грязный гарусный шарф. Дико всклокоченные волосы космами спускались на сине-багровое лицо, все в синяках.

Я догадался, что передо мною — мой необыкновенный друг.

— Ступай! — отдал я приказ лакею, на лице которого застыло выражение сильнейшего недоумения.

— Постой, постой, — улыбаясь, начал Путилин, — ты не одевайся в свое платье, а вот не угодно ли тебе облачиться в то, что я привез в этом узле.

И передо мною появились какие-то грязные лохмотья вроде тех, которые были на Путилине.

— Что это?

— А теперь садись! — кратко изрек Путилин. — Позволь мне заняться твоей физиономией. Она слишком прилична для тех мест, куда мы едем...

«Бум! Бум! Б-у-ум!» — глухо раздавался в раннем утреннем промозглом воздухе звон большого колокола Спаса на Сенной.

Это звонили к ранней обедне.

В то время ранняя обедня начиналась чуть ли не тогда, когда кричали вторые петухи.

Сквозь неясный, еле колеблющийся просвет раннего утра можно было разобрать с трудом очертания черных фигур, направляющихся к паперти церкви.

То были нищие и богомольцы.

Ворча, ругаясь, толкая друг друга, изрыгая отвратительную брань, спешили сенновские нищие и нищенки скорее занять свои места, боясь, как бы кто другой, более храбро-нахальный и сильный, не перехватил «теплого» уголка.

— О Господи! — тихо неслись шамкающие звуки беззубых ртов стариков и стариц — богомольцев, крестившихся широким крестом.

Когда Путилин и я подошли к паперти и, пройдя ее, ступили в «сени» церкви, нас окружила озлобленная рать нищих.

— Это еще что за молодчики проявились? — раздались негодующие голоса.

— Ты как, рвань полосатая, смеешь сюда лезть? — наступала на Путилина отвратительная старая мегера.

— А ты что же: откупила все места, ведьма? — сиплым голосом дал отпор Путилин.

Теперь взбеленились все.

— А ты думаешь, даром мы тут стоим? А? Да мы себе каждый местечко покупаем, ирод рваный!..

— Что с ними разговаривать долго! Взашей их, братцы!

— Выталкивай их!

Особенно неистовствовал страшный горбун.

Все его безобразное тело, точно тело чудовища-спрута, колыхалось порывистыми движениями. Его длинные цепкие руки-щупальца готовы были, казалось, схватить нас и задавить в своих отвратительных объятиях.

Я не мог удержать дрожи отвращения.

— Вон! Вон отсюда! — злобно рычал он, наступая на нас.

— Что вы, безобразники, в храме Божием шум да свару поднимаете? — говорили с укоризной некоторые богомольцы, проходя притвором церкви.

— Эх, вижу, братцы, народ вы больно уж алчный!.. — начал Путилин, вынимая горсть медяков и несколько серебряных монет. — Без откупа, видно, к вам не влезешь. Что с вами делать? Нате, держите!

Картина вмиг изменилась.

— Давно бы так... — проворчала старая мегера.

— А кому деньги-то отдать? — спросил Путилин.

— Горбуну Евсеичу! Он у нас старшой. Он — староста.

Безобразная лапа чудовища-горбуна уже протянулась к Путилину.

Улыбка бесконечной алчности зазмеилась на его страшном лице.

— За себя и за товарища. Только помните: две недели третью часть выручки — нам на дележ. А то все равно сживем!..

Ранняя обедня подходила к концу.

Путилин с неподражаемой ловкостью завязывал разговор с нищими и нищенками о вчерашнем трагическом случае перед папертью Спаса.

— Как вы, почтенный, насчет сего думаете? — с глупым лицом обращался он несколько раз к горбуну.

— Отстань, обормот!.. Надоел! — злобно сверкал тот глазом-щелкой.

— У-у, богатый черт, полагать надо! — тихо шептал Путилин на ухо соседу-нищему.

— Да нас с тобой, брат, купит тысячу раз и перекупит! — ухмылялся тот. — А только — бабник, да и здорово заливает за воротник.

По окончании обедни оделенная копейками, грошами и пятаками нищая братия стала расходиться.

— Мы пойдем за горбуном... — еле слышно бросил мне мой знаменитый друг.

Горбун шел скоро, везя по земле искривленную, уродливую ногу.

Стараясь быть незамеченными, мы шли, не выпуская его ни на секунду из виду.

Раз он свернул налево, потом — направо, и вскоре мы очутились перед знаменитой Вяземской лаврой.

Горбун юркнул в ворота этой страшной клоаки, чудеса которой приводили в содрогание людей с самыми крепкими нервами.

Это был расцвет славы Вяземки — притона всей столичной сволочи, обрушивающейся на петербургских обывателей.