Пока готовится ее заказ, Вика, наконец, обращает внимание на документы. Причем делает это с таким сосредоточенным деловым видом, что мне стоит больших усилий не заржать — она ведь на серьезных щах считает, что вот эти писульки имеют какой-то юридический вес. Даже искренне старается отыскать там подвох, не подозревая, что это он и есть — весь, от первого до последнего слова.
Пару раз она зачитывает вслух совершенно типовые параграфы, за которые мой наметанный глаз даже не зацепился бы, но по мнению Вики, именно туда-то я и спрятал то самое Коварное Зло.
— … будет иметь прецедент финансовых обязательств, — читает она. — Что за финансовые обязательства, Лекс? Почему нигде нет звездочки?
О, ну это прям прогресс. Некоторые люди в наше время доживают до седин, но понятия не имеют, что те самые пресловутые «звездочки» в документах — обязательны к прочтению, потому что что вся загвоздка, как правило, именно в этих вынесенных за скобки пунктах.
— Это значит, что я продам тебя в сексуальное рабство, — бросаю смеха ради. Но когда Вика меняется в лице, быстро осекаюсь: — Ладно, солнце, это просто шутка.
— Так что за финансовые обязательства? — никак не угомонится она.
— Это пункт о моих финансовых обязательствах, солнце. Как и весь четвертый параграф и все его подпункты.
Она очень по-деловому кивает, и получается так, будто это, блядь, я, а не она, только что сел в лужу. Как ей это удается?
Она еще пару минут листает бумаги, доходит до конца и снова возвращается к началу. Уверен, если погонять ее по элементарным пунктам, она не скажет ничего вразумительного, но сейчас мне это уже не интересно.
— Все в порядке? — спрашиваю я, когда Вика, наконец, откладывает документы на край стола. — Замечания? Уточнения? Правки?
— Я бы хотела добавить еще один пункт в параграф четыре.
Удивленно приподнимаю бровь. В самом деле? Или это такой прикол?
— Пункты о цвете помады или фасоне моих рубашек я категорически…
— Да плевать мне на твои рубашки, Лекс, — довольно лихо перебивает она. — Я хочу пункт с запретом называть меня «солнцем», «Викулей» и «Викусей». С обязательным наложением финансовых штрафов в случае его нарушения.
Физически чувствую, как кости моего черепа растягиваются, словно резиновые, потому что к такому заявлению жизнь меня точно не готовила.
Если бы у меня в руках была награда «Самой оборзевшей тёлке года», то я, не задумываясь, прямо сейчас вручил бы ее Вике.
— Мы ведь деловые партнеры, — воспользовавшись моим замешательством, она прет дальше, — поэтому считаю совершенно справедливым использовать в нашем общении исключительно деловые формулировки. Я же не называю тебя «зайкой» и «котиком», а тем более — Лексиком.
Она так морщит нос, как будто жизнь вынудила ее матерится в театре.
— Ты не называла меня так даже когда мы были вместе, Вик.
— Потому что терпеть не могу эти телячьи нежности.
— Так вот ты о чем! — Хмыкаю. — Вик, «солнцем» я называю исключительно тех тёлок, которых использую для одноразового удовлетворения своих потребностей. Для нормальных порядочных женщин у меня есть масса более приятных синонимов.
— Вот и отлично, значит, с добавлением этого пункта не будет никаких проблем, — непрошибаемо и во весь рот улыбается она. — Мы же не собираемся иметь друг с другом вне-деловые отношения.
У нее охуенная улыбка.
На мгновение я концентрируюсь на ямочках на ее щеках, на маленьком, едва заметном под тональным кремом, шраме на щеке. Помню, как сидел в старом доме ее бабушки, смотрел старые Викины фото, а Тома (так звали ее бабулю) рассказывала, как однажды Вика хотела доказать подружкам, что она смелая и сильная, и полезла на самую высокую яблоню, откуда свалилась прямо на забор и поцарапала щеку гвоздем. От потери глаза и столбняка ее спасло только чудо.
Помню, как в тот день, когда умерла ее бабушка, Вика целый день просидела в комнате, уставившись в стену перед собой. И как каждое воскресенье навещала ее могилу со свежими цветами, виноградным соком и ватрушками, которые пекла собственными руками. Кроме этих ватрушек она больше ничего и готовить-то не умела.
Какого хрена я все это до сих пор помню?
Нужно срочно переключиться, пока меня не утянуло в этот несуществующий образ, которым Вика однажды уже взяла меня за жабры.
— Вик, а почему ты не пришла ко мне в больницу? — Я прищуриваюсь, чтобы не дать ей ни единого шанса спрятать лицо за маской «бедной-несчастной». — Не послала меня на хуй, так сказать, персонально.
— Лекс, если ты хочешь поссориться, то…
— Нет, блядь, я не хочу ссориться! Я оплачиваю твой ужин, солнце, и в качестве компенсации хочу получить хотя бы пару ответов на свои вопросы!
Куда, мать его, меня несет?
— Ты назвал меня «солнце». Снова.
— Вообще по хуй, Викуля, потому что этого пункта нет в договоре и потому что мы еще, блядь, ничего не подписывали! Так почему ты не пришла, солнце? Почему зассала посмотреть мне в глаза и сказать, что тебе на хер не уперся инвалид-колясочник?!
Она степенно, как будто на приеме у английской королевы, откладывает вилку.
Смотрит на меня абсолютно холодными глазами. Как долбаный крокодил на газель.
И выдает, совершенно спокойно, как будто сидит под датчиками детектора лжи и боится выдать себя любой резкой эмоцией:
— Потому что мне нечего было тебе сказать, Лекс. Абсолютно нечего.
— Звучит как правда.
— Потому что это и есть правда. Прости, что у меня нет слезливой истории о том, как твой брат силой заставил меня стать его женой, шантажом и подлостью вынудил передать ему акции «Гринтек». Нет, Лекс, ничего этого не было. Я просто стерва и сука. — Она произносит это таким будничным тоном, будто сознаваться в таком — привычная для нее вещь, такая же повседневная, как чашка утреннего кофе.
Если честно, какую-то такую историю я и надеялся услышать. Поверил бы в любую долбаную чухню о том, как Марат ее вынудил, как нашел страшный компромат и силой или хитростью переманил на свою сторону. Не для того, чтобы простит — вряд ли по законам этой Вселенной такие обстоятельства вообще могут случиться. Но мне надо было хоть что-то, чтобы… Да просто чтобы, блядь, отпустить ее к херам. Чтобы катилась к черту на все четыре стороны с моим благословением, а я бы, наконец, поставил точку в этой истории.
Да я даже эти долбанные акции ей бы отдал прямо завтра, лишь бы она окончательно съебалась из моей жизни, пока я окончательно не слетел с катушек и в придачу ко всему не проебал еще и Катю.
— А здесь реально вкусно, — Вика вонзает нож и вилку в сочный кусок мяса, который ей принесли минуту назад.
Ведет себя как ни в чем не бывало. Типа, какое-то другое похожее на нее существо только что еще раз расписалось в своей сучности.
— Завидую твоему аппетиту, — говорю скорее себе, чем ей, подзываю официанта со четом и оплачиваю его вместе с чаевыми.
Встаю под аккомпанемент удивленного Викиного взгляда.
— Ты уже уходишь?
— Ну, я же человек-секундомер, а пять минут давно прошли. Я учел твои замечания и обязательно внесу их в договор. Пришлю исправленный документ на подпись вместе с юристом и нотариусом для заверения подписи. Скажешь куда?
— Ко мне домой, хотя… — Она впервые за весь вечер запинается, и на мгновение на ее лице проступает обычная человеческая эмоция растерянности. — Наверное, лучше в офис… Или… Знаешь, давай я на днях пришлю тебе координаты, хорошо? Завтра уже пятница и на выходных ты вряд ли будешь этим заниматься, да?
— Мои юристы, Виктория, работают, когда им платят, а не на ставку сорокачасовую рабочую неделю.
— Я просто… — Вика выглядит растерянной. — Ну, знаешь, ничего не стоит на месте, жизнь меняется. Я собираюсь сменить жилье и это может произойти уже завтра, так что, давай я все утрясу и дам тебе знать, куда ты можешь прислать эту драгоценную бумажку.
— Да я вообще могу ее не присылать.
— Нет, Лекс!
Вика вскакивает из-за стола. И снова на мгновение из-за маски бессердечной стервы проступает вполне понятное и даже знакомое мне «лицо» паники. У меня у самого была точно такая же рожа, когда в тот проклятый день доктор сказал, что я буду прикован к инвалидному креслу до гробовой доски. Хорошо, что мир полон специалистов, их вторых мнений и нейрохирургов от бога.
