— Хуй ему по всей роже, а не «Гринтек». — Я так сильно сжимаю кулаки, что кожа на костяшках натягивается до хруста.

Наши с Маратом родители умерли очень рано. Отец все время был в разъездах, так что его я почти не помню, а мама навсегда сохранилась в памяти заплаканной и измученной кашлем. Однажды, ей стало настолько плохо, что пришлось вызывать «неотложку». А позже выяснилось, что у нее последняя стадия рака легких.

Она сгорела меньше чем за месяц, и нас забрала к себе старенькая, еле ходячая бабушка. Но и она вскоре умерла, правда, когда нам с Маратом уже исполнилось восемнадцать.

А отец просто исчез из нашей с братом жизни. Уже когда мы стали взрослыми, я пару раз пытался его отыскать — просто чтобы посмотреть ему в лицо и спросить, как он жил все это время, не зная, что с нами и как мы. Но потом просто плюнул и решил, что проще считать его «пропавшим без вести».

Когда именно начались наши с братом трения, я тоже хорошо помню. Он просто во всем был лучше — умнее, красивее, обаятельнее, сильнее. И пока я болтался где-то в конце его насыщенной жизни, все было в порядке. Ровно до тех пор, пока однажды он не заявил, что договорился о продаже бабушкиного дома, где жили мы вдвоем. Только ему было куда сваливать — тогда брат уже жил с какой-то мажоркой в ее «трешке» — а меня просто вышвырнули на улицу, буквально — под забор.

Мне было до чертиков обидно, но только намного позже я узнал, как на самом деле меня кинул собственный брат.

— Он собирает совет директоров, — продолжает Тихий. — Собирается голосовать вопрос об отстранении тебя от руководства. Ты же типа, инвалид.

За что я бесконечно уважаю Тихого — так это за его прямоту. Никаких соплей и рассусоливаний — сразу в лоб правду-матку, как есть, без прикрас.

— Когда?

Смотрю в потолок, воображая там рожу Марата с мишенью в центре.

Мы друг другу уже столько говна за воротник налили, что я иногда даже забываю, что де-факто мы братья. Не считая блудного отца (если он вообще еще жив) и каких-то далеких родственников, о которых ни слом, ни духом, мы с Маратом — единственная родная кровь друг у друга. Только мне Тихий в миллион раз роднее, чем человек, который однажды делил со мной материнскую утробу.

— Двадцать шестого, — чеканит Тихий.

Ага. Через неделю, значит. Не без удивления отмечаю, что хоть и перестал следить за днями, все равно не заблудился в календаре.

— Дай еще одну, — прошу у друга сигарету, но Тихий мотает головой. — Да блядь, ты совсем озверел что ли? Какая в хер разница, от чего я сдохну, если все равно сдохну в инвалидной коляске?

— Типа, я щас должен заплакать от жалости? — В голосе Тихого только пренебрежения, что становится тошно от самого себя. — Слышь, Лекс, может, я потом подтянусь, когда ты закончишь с соплями? А то ей-богу…

— Нахуй иди, раз такой умный! — огрызаюсь я, и эхо собственного озверевшего голоса, подлетев к потолку, болезненно падает обратно прямо на меня.

Тихий отрывает задницу от подоконника, подгребает ко мне и становится рядом, скрещивая на груди здоровенные, поштопанные ручища. До сих пор не понимаю, как он смог вытащить меня из горящей, смятой в лепешку тачки. Спасатели сначала не поверили, что он собственными руками разогнул покорёженное железо, потому что они еще должно не могли это сделать даже с помощью специальных инструментов.

— Они вчера расписались, Лекс.

— Кто? — «Нет, пожалуйста, не отвечай на этот вопрос!»

— Что ты тут целку корчишь, блядь? Марат и твоя сука. Я все время тебя предупреждал, брат, что она редкой породы блядь, но ты меня не верил, рученьки свои всратые распускал. Ну и кто оказался прав?

Почему-то вспоминаю идиотский анекдот, где в конце были фраза: «Спасибо, что пристрелил, родненький». Но теперь я, кажется, знаю, что чувствует человек, когда в него стреляет в упор. Прямо в сердце. Отравленной, нахуй, пулей.

Вика.

Я думал, больнее уже не будет.

Но что я в сущности знал о боли до сегодняшнего дня?

— Я предупреждал, Лекс. Я, блядь, предупреждал, брат! — Тихий с досады таранит кулаком прикроватную тумбу и деревянная столешница просто с хрустом складывается внутрь, словно картонная.

В глубине души я даже благодарен ему за это, потому что сделал бы тоже самое, если бы не мое жалкое положение. Я даже до проклятой тумбы дотянуться не могу.

— Это… точно? — Всегда нужно допускать все, особенно, когда речь идет о Марате. В мире нет более подлого человека, а я столько раз убеждался в этом на собственной шкуре, что готов предполагать даже самое невероятное.

Тихий ждал этого вопроса, потому что молча достает из внутреннего кармана пиджака какую-то бумажку, и протягивает мне. Достаточно одного взгляда, что понять, то это — копия свидетельства о заключении брака между гражданином Маратом Эдуардовичем Янковским и гражданкой Викторией Николаевной Лисицыной.

— И если ты думаешь, что Марат тащил ее в ЗАГС на цепи, а она носом асфальт рыла — так сопротивлялась, то ты до сих пор ни хера не понял про эту паскуду.

— Ты видел?

— Ага, и даже киношку снял.

— Покажи.

— Совсем сбрендил?

— Покажи! — ору во всю глотку, и тарабаню кулаками по кровати так, что матрас подо мной начинает подпрыгивать как батут. — Или проваливай отсюда на хер и больше не приходи вообще! Считай, что я сдох! Все, нет больше Лекса! Обосрался и сдох!

Тихий молча сует мне телефон.

Моя Фея, в красивом белом платье и маленькой диадеме, с трудом сдерживающей ее золотые кудри… под руку с моим братом, спускаются по мраморным ступеням. Она такая красивая, что у меня болит сердце, хотя я думал, что оно превратилось в камень еще после того, как она от меня отказалась.

Я столько раз гоняю видео по кругу, пытаясь высмотреть на ее счастливом лице хотя бы намек на то, что вся эта свадьба — один большой фарс, но в конце концов Тихий просто забирает телефон из моих задеревеневших пальцев.

Я знаю, какая Вика, когда светится от счастья.

Вот такая точно, как на этом сраном видео, длиной в тридцать семь секунд.

— Ты же подарил ей акции «Гринтек». Двадцать процентов. Марат раздобыл где-то еще десять. Вот теперь считай. И соображай.

Считать я умею.

Даже слишком хорошо.

Восемьсот двадцать один день прошел с тех пор, как я впервые увидел Вику.

Семьсот восемьдесят семь в тех пор, как впервые признался ей в любви.

Четыреста семь — как мы стали жить вместе.

Сто семьдесят пять — как сделал ей предложение, вместо кольца подарив акции своего самого успешного и прибыльного бизнес-проекта.

Сто двадцать один — как моя тачка потеряла управление.

Двадцать три — как Вика должна была стать моей женой.

А вместо этого вышла замуж за моего брата.

Хорошо хоть не в том же платье.

Я знаю, что мне нужно просто собраться и взять себя в руки. Затолкать куда-то подальше все свои болезненные чувства и пережить все это дерьмо… снова.

Интересно, а что будет потом? Я так же между делом узнаю, что она родила Марату ребенка, которого обещала мне?

— Нахуй ты только вытащил меня из той тачки, — цежу сквозь стиснутые зубы.

Тихий в ответ снова с размаху врезается кулаком мне в рожу, но на этот раз — снизу вверх. Хер знает, как у него это получается, но моя голова беспомощно падает на подушку, а в затылке раздается болезненный хруст.

— Заебал своим нытьем, ей-богу. — Друг потирает кулак, но видок при этом у него такой, что стоит мне просто открыть рот — и вмажет еще раз, даже с удовольствием. — Каждому мужику в жизни встречается такая конченая баба, так что теперь — подыхать?

Я молча разглядываю потолок, но на этот раз картинка занимательнее из-за кровавых пятен у меня перед глазами.

— Короче. — Тихий бросает на сломанную тумбу пачку каких-то бумажек. — Ты либо со щитом, брат, либо на щите. И знаешь, я тебя не для того из пекла вытащил, чтобы теперь смотреть, как ты превратишься в писающего мальчика. Ты всегда был бойцом, Лекс. За это я тебя и уважал.