– Говорит Капитан. Я знаю, что вы меня слышите. Сейчас семь шестнадцать по бортовому времени. В восемь тридцать произойдет ядерный взрыв. Я перепрограммировал реактор одного из разбитых кораблей. У вас есть час и четырнадцать минут, чтобы вернуться на «Бегемот». Говорит Капитан. Те, кто услышал, пусть передадут остальной команде.

Громкоговорители внутренней звуковой системы «акулы» передавали слова Капитана с глухим эхо, будто он говорил, засунув голову в ведро или запершись в шкафу.

Я проверил часы и поставил новый таймер. Час и четырнадцать минут.

Шум в ушах сменился ритмичным биением. Удары сердца, отсчитывавшие конечное время, назад от смерти. В скольких гонках за жизнь можно участвовать одновременно?

– Говорит Капитан. Я знаю, что вы меня слышите. Сейчас семь шестнадцать по бортовому времени. В восемь тридцать…

Я оттолкнулся, как для спринтерского забега. Влево, вправо, влево, вверх. Я находил в темноте направления в архитектуре «акулы», размахивая снопом света в поисках универсальных пиктограмм: путь эвакуации, путь к машинному отделению, путь к ближайшей кислородной нише, путь на мостик. Вверх, прямо, вверх, вверх. Я наткнулся на сгусток засохшей блевотины и труп кота, скоросшиватель, циркуль и банку масла. Вверх, вверх. В самом ли деле я настолько хорошо знал Капитана? Или только Капитана-в-Докторе, карикатуру в матрешке? Трап, переборка, мостик, вверх, вперед. Он не объявил бы подобный приказ с другого места, только не Капитан, не с некапитанского места. Мостик.

Я ворвался туда, даже не затормозив, размахивая в темноте лучом света и крича на последнем издыхании из-под открытого шлема:

– Капитан! Это я, я, Доктор! Нужно…

Он мелькнул на мгновение в пятне прожектора, тотчас же снова утонув в черном молоке, но я искал его, искал столь панически, что луч света хлестал его снова и снова, высвечивая все ближе, и снова, и снова, пока я летел, разогнавшись, к мертвым экранам и темным пультам управления, он плыл ко мне, расставив руки – и снова, и снова, все ближе – расставив бронированные руки, грудь его отливала пурпуром, над раковиной лазера пульсировал единственный глаз – и снова перед моими глазами тот четкий образ – образ Марабу, который приближался с механической неумолимостью, раскрыв объятия-клещи и воспроизводя с внутренней ленты запись Капитана («Говорит Капитан») – все ближе, ближе, пока он не настиг меня и не придавил к потолочной плите рулевой рубки, придавил и обнял с мегаджоулевой мощью, так что у меня отшибло не только дух, но и само ощущение тела, власть над чувствами («Говорит Капитан»), в объятиях машины, ласковых, будто наковальня.

– Машина, дорогой мой, – это грех человека.

Ему было семьдесят шесть лет, восемнадцать из которых он возглавлял Институт. После инсульта ушел на пенсию. Я навещал его на его приморской вилле, где он отлеживался на деревянном лежаке над дюнами. Толстая чернокожая сиделка приносила ему теплое молоко и таблетки. Она говорила ему «сладенький», говорила «молодец, молодец». Мы говорили «Профессор», никак иначе.

Неизвестно, когда Профессор начал свой эксперимент – до инсульта или после, и был ли инсульт тому причиной. У него имелась своя лаборатория на подземных этажах Института, и только он решал, кого допустить к ее тайнам. В конце концов он исчез, начались поиски, и лишь когда прожгли бронированную дверь, нашли его там, прогрызавшего вслепую путь сквозь потроха гигантского электронного вычислителя, нашли погибающего от истощения, с вылезшей наружу половиной мозга. На непогашенных экранах и корявых записках остались формулы Великой Теории Общности.

Никто не пытался воспроизвести ее целиком. Даже сам Профессор, спасенный, не сумел ее воспроизвести – у него уже отсутствовала та часть мозга.

Я сидел рядом с ним на песке, рисовал палочкой фигуры, пел Профессору старые песенки и задавал детские загадки. Речь шла о том, чтобы найти обратный путь в Сезам.

Он терпел меня с легкой меланхолией, снисходительно кивая головой.

– Вы все еще в это верите?

– Во что?

В ответ искривленный артритом палец Профессора странствует к виску.

Случился ли сперва инсульт, и Профессор, чтобы спасти поврежденный мозг, решил использовать в качестве протеза вычислительную машину – или именно его забавы с наращиванием лобных долей шкафами с вакуумными лампами и магнитной памятью привели к внутричерепному кровоизлиянию?

Мы знали только одно: существовала Великая Теория – в соответствии со сделанными собственной рукой Профессора записями – полная, связная и непротиворечивая, с доказательствами и проверяемыми предсказаниями, с тучей дополнительных гипотез, с тысячами физических применений. Она существовала, существовала, но где-то по другую сторону границы, там, за мостом, за тьмой.

Я приносил ему записи и распечатки из спасенной машинной памяти. Показывал формулы, осколки его открытия.

Он качал головой. (Из-под бинтов и шерстяной шапочки виднелись шрамы.)

– Не знаю, не понимаю.

– Может, хотя бы вспомните, Профессор?

– Я слишком глуп.

Теперь уже наверняка.

Возникла идея повторно пройти весь его путь, шаг за шагом, ступая по следам Профессора. Находились добровольцы, собственно, добровольцев у нас было множество, пылавших надеждой кандидатов в гении. Их не пугала необходимость трепанации черепа и экспериментального введения электродов в передний мозг. Некоторые сами по себе проявляли немалые научные таланты, принося воистину впечатляющие списки публикаций. Здесь, однако, имела место исключительная ситуация: появился шанс совершить изначально подтвержденное, изначально гарантированное открытие. Сокровище существовало, и даже было известно, как оно выглядит, – требовалось лишь к нему пробиться.

Профессор выслушивал мои отчеты об этих экскурсиях в темные континенты физики с легкой улыбкой, может, даже с интересом, но не большим, чем к результатам автогонок или прогнозу погоды на следующий день.

– Что вы говорите, что вы говорите, – качал он головой. – И как он, выжил?

Выживали многие. Некоторые даже утверждали, что в самом деле совершили открытие – они не могли после отключения воспроизвести недостающие основы Теории, но клялись, что помнят чувство озарения; у них сохранялись крайне ясные воспоминания о прикосновении к Истине, о мысленном охвате всей абстрактной конструкции – за секунду до коллапса, за мгновение до кровотечений, пожаров, взрывов ламп, потерь сознания, инсультов, электрических замыканий, перегорания предохранителей, аварий сверхпроводящих контуров. Если они и оставались живы, то с выжженной мозговой материей, наполовину парализованные, глухие или слепые, или немые, или без чувственных центров, или без центров логики, или без глаголов, или без имени и фамилии. Их увозили из Института будто жертв-инвалидов с линии фронта некоей варварской войны – пусть возвращаются в тыл героями сражения Разума с Природой, пусть залечивают раны. Уже подходят новые полки, отправляя в ядовитый туман и под град бомб новые мозги.

Менялись также генералы. Брали верх другие стратегии. В самом ли деле нужно соединять белковую кору с электронной? Не идет ли речь попросту о величине логической системы, неважно из чего созданной? Мы окунули во тьму половину графства, перегрузив ближайшие электростанции.

Профессор угощал меня конфетами с алтеем.

– Машина, дорогой мой, – это грех человека.

– Что вы имеете в виду, Профессор?

Он показал на пса, гонявшегося за чайками по дюнам.

– Мы могли бы нарастить ему третье, четвертое, пятое полушарие, соорудить в итоге нечто наподобие человеческого разума… верно? Но зачем, собственно? Зачем мучить животину?

Скрывался ли за этим некий более глубокий аргумент, содержательная информация? Или лишь воспоминание об обладании информацией?

Он не убеждал меня никакими логическими выводами, я не чувствовал себя убежденным. И тем не менее именно тогда во мне зародилось беспокойство, предчувствие неумолимого срыва, которое с тех пор меня не покидало, продолжая расти и сгущаться.