— Ну, найдёте, угостите берёзовой кашей. Потому не порядок — убегать от отца с маткой.

— А позволь, княже, спросить, что это за штука? И почему ты за неё с меня спрос учиняешь? Я не пойму.

— Ишь ты, расскажи ему! А, может, это княжеская тайна.

— Не прогневайся, княже, не знал, что это тайна.

— Да… Ну да ладно, тебе расскажу. Про эту тайну уж весь мой двор знает. Большого убытку не будет, коли и ты проведаешь. Сестрицы моей эта вещь. На княжеский престол задумала своего сынка посадить. А моего сгубить. Перевернуть по-своему захотела. Только ничего у неё не получилось. И сестрицу, и сынка её, и подельников — всех угомонили. А где мой сынок — молчит подлюка. Те не знают. А она молчит. И никакая силы её не ломит.

— Стало быть, она бывала в наших местах? Тут-то и потеряла вещь? — Ивар кивнул на штуковину.

— Может, и бывала… Ты вот что, собирайся, поедем сейчас до вашей колдыбани. Посмотрим, что там и к чему.

Во дворе раздался шум, застучали двери. Князь хмуро повернулся во входу, ожидая разъяснения. И дверь, немного погодя, действительно открылась. Вбежал запыхавшийся пыльный дружинник.

— Здравия, княже! Срочное донесение из столицы, — покосился на Ивара, замолчал.

— Выйди! — приказал князь Ивару.

Тот вышел.

Дружинники тихо переговаривались между собой. Ивар постарался понять о чём. Несколько фраз разобрал: «Нашёлся… Ребята какие-то… Жив…».

Вскоре из избы вышел князь с приезжим:

— По коням, ребятушки.

Взгляд его упал на невесёлого знакомца, который был всё ещё связанный по рукам:

— Этого отпустить.

Повернулся к Ивару:

— Ну, пока прощевай. Думаю, что ещё увидимся.

Ивар не знал, что бы это значило. Радоваться таким словам или печалиться. Поэтому молча поклонился.

Через минуту от недавнего присутствия княжеской дружины остались лишь следы на изрядно вытоптанном дворе. Знакомец потихоньку ускользнул в калитку.

Ивар оглянулся. Все домочадцы собрались около него, прижав руки к груди, молча смотрят, ждут объяснений.

— Лан, запрягай коней. В город поедем.

— Понял, батя.

Домна едва успела сунуть узелок с первым что попалось в печи, как муж с сыном уж выезжали в ворота.

— Ивар, что происходит? — жалобно спросила Домна, не надеясь на вразумительный ответ.

Правильно, что не надеялась:

— А я почём знаю? Жди.

Котелок загремел и покатился под лавку.

— Ах, чтоб тебя, — заругался мельник.

Жена подхватилась, ловко подняла не вовремя подвернувшийся чугунок, убрала подальше на полку.

— В хату зайти нельзя, всё валяется, порядку никакого. Две лахудры толкутся, за целый день кашу никак не сварят.

Когда отец не в духе, лучше уползти из хаты куда подальше и не показываться ему на глаза. Да только вот два обстоятельства не дают этому сбыться. Первое — это то, что пришло время обеда, а второе — дочка — человек самый подневольный. А единственная дочка — тем более. Никуда не уползти, негде укрыться.

Мельник сел на лавку, женщины, жена и дочь, торопливо стали накрывать на стол.

— Чтоб я ещё когда бабу послушался! Тьфу!

Мельничиха покосилась на разгневанного мужа. Её, что ли когда послушал? Что-то не припоминается.

— Нет! Подавай им жениха, да молодого, да пригожего. Тьфу!

Маниша почувствовала, как сердечко её ухнула куда-то под тяжестью несчастья. Какая беда пришла — пока неизвестно, но таким гнусавым тоном отец говорил только о Лане.

— Вона, как получилось. Забрали твоего голубя сизокрылого. Под белы рученьки и в город, на расправу. Вместе с отцом.

Горшок выскользнул из внезапно ослабевших рук Маниши и рухнул на пол, забрызгивая подол её сарафана горячей юшкой.

— Ах, ты паскуда косорукая, — мельник проворно метнулся к дочери и она в ужасе сжалась.

— Отец, отец, — бросилась наперерез Мельничиха, и, как всегда, весь удар взяла на себя. Разъярённый мельник швырнул её в стену, постоял над побледневшей дочерью несколько страшных мгновений, повернул к столу.

— Задушить паскуду мало.

Мать, пошатываясь, вновь полезла в печь.

— Я что, день целый буду тут на вас любоваться?

Маниша, опомнившись, стала помогать матери.

Лишь когда значительно опорожнился горшок с пареной репой и мясом, хорошо, что Манише в дырявые руки попалось не главное блюдо, мельник соизволил просветить своих баб.

— Я даже специально поспрашивал народ, что да как. Забрали обоих. Говорят, украли в городе у самой княжны какую-то вещицу драгоценную. Вот вам и жених.

— Да невжель Ивар красть будет? — робко возразила Мельничиха.

— А ты сбегай, спытай в городе. Можа, князь тебе расскажет, — захохотал мельник.

Манишу трясло. Боялась что-нибудь в руки взять. Если ещё что опрокинем, мать уже не поможет.

— Говорил я, что за Бурого из Быстрого Ручья надо выдавать девку. А они голосить: старый, обрыдлый. С лица воды не пить!

Внезапно Маниша обернулась к отцу и, сузив синие глаза, сказала, и в словах слышалась несокрушимая твёрдость:

— Ищите тогда меня на другой день после свадьбы в Русе.

— Цыц! — страшно вытаращил глаза мельник.

Но Маниша продолжила, хотя сердце её трепетало, как перепуганная птица:

— Одну уже отдали за Асипу?

И тут третий котелок полетел. Не выдержал мельник, схватил громадной рукой своё любимое блюдо и запустил в дочь. Только остатки репы шмякнулись о печь. И на этот раз котелок разбился вдребезги. Маниша страшно раскрыла глаза и не шелохнулась, даже когда глиняная посудина пролетела рядом с её лицом.

Тиша и Хыля встретились у колодца. Отошли в сторонку, подальше от баб, сели на бревно. Кто-то когда-то его специально кинул заместо лавки. Обе были печальны.

— Как у вас? — первой предложила поделиться невесёлыми событиями Хыля.

— Никаких вестей от отца. Седмица уже другая пошла. Ну, хоть Глеб выкарабкался. Ярина перешла жить к нему… Пока Глеб не выздоровел окончательно, будет у них. Надо ещё и отцу Прокопию помогать. Думали, свадьбу справим, когда Василиса вернётся, а теперь уж и не знаем, вернётся ли она… Тут ещё слухи кто-то распустил, что отец украл украшение в городе…

Тиша опустила голову под тяжестью бесконечных неприятностей, что обрушились на неё в это лето.

— Ах, зачем я только Малого послушала. Надо было матери и отцу сказать, чтобы не пустили их… А у вас?

— С матерью совсем плохо, — вздохнула Хыля. — Горит, мечется, криком кричит и днём, и ночью. То чудится ей что-то. Подумать только, из-за какой-то иголки. Я сколько раз кололась — и ничего.

Тише пришла в голову какая-то мысль. Она с сомнением посмотрела на подружку, решая, задать ли ей вопрос… Нет, не стоит.

Попрощались.

А Хыля и не заметила тот взгляд подруги, полный сомнений и невысказанных вопросов. Ей и на ум не пришло, что иголка, которой мать укололась, могла иметь к ней отношение. Разговор с Лукой, когда та сначала предложила посмотреть на иголку — виновницу Хылиных несчастий, а потом воткнула её между брёвен, начисто стёрся в её памяти. Хыле со временем стало казаться, что иголку ту злополучную Гора и унёс с собой. Если ещё была иголка. Как иголка может в голове быть? Она глупенькая, может, что и не так поняла. Вылечили её, а как — ей неведомо.

Зато Кисеихе было ведомо. Власа всё объяснила.

Голубка раненая силу обрела. И теперь им держать ответ. Всем троим. Кто третий, Кисеихе не пояснила.

— Ты за своё сначала ответь, а за чужих — не твоего ума дело.

— Есть ли какое спасение? — перепуганно шептала Кисеиха, выпытывая у полоумной старухи надежду.

— Спасение у голубки ищи. Может, простит тебя. Я тебе тут не помощница.

У-у-у-у, выла и металась Кисеиха. И не сколько от больной руки, антонов огонь уже пылал до локтя, сколько от того, что спасение — вот оно, рядом, но просить прощения, рассказать о своей подлости — язык не поворачивался. Всё откладывала со дня на день.