— Ведьма, — кто-то тихо ахнул.

Ведьма. Как это раньше никто не догадался?

И никому в голову не пришло, что в этом году через костёр выше всех прыгнула как раз Бажена. А это сулило долгую жизнь.

О том, как печально и страшно, что Бажена уже не вернётся домой в родной Берёзовый Кут, как удивительно, что не знала она, не догадывалась, о своей дороге в один лишь конец — на покос, об этом с горечью рассуждали Лан и Маниша, когда лунная дорожка привела их к обрыву над рекой. Здесь и просидели весь вечер, пролетевший так быстро, что долго грустить было никак нельзя. Поэтому о погибшей девушке вскоре забыли, наслаждаясь летней светлой ночью, которая была такой стремительной, что едва успели вглядеться в любимое лицо, запутаться нежно в пальцах друг друга и слегка коснуться сухими, чуть шершавыми губами, как пора по домам. По шалашам, вернее сказать. Отец Маниши сердитый, хоть и спит непробудно с раннего вечера, а ну как узнает, что дочь в поздний час ещё не вернулась — худо будет.

Пошли по той же тропинке обратно. И вновь не заметили, как дошли, словно их дороги стали удивительно короткими. От шалаша выскочила сердитая Манишина мать, зашептала, озираясь назад:

— Где вы так бродите долго? Уж отец просыпался, спрашивал про тебя, гулёну. Я сказала, что на двор вышла. Бегом спать.

Так и пришлось расстаться, даже не прощаясь. Даже не успели напоследок что-то важное сказать, в глаза как следует не заглянули, лишь руками встретились жадно. Как же это так?

Хорошо, что завтра можно постараться успеть всё, на что сегодня времени не хватило. Эх, скорей бы завтра.

Лан ночевал в стогу недалеко от шалашей. Там, на волюшке, под открытым небом, в ароматном сене благодать. Скорым шагом направился к своей копне, и дорога вновь обрела свои длинные сажени, как ей и полагается.

Луг, залитый голубоватым лунным светом, был весь словно на ладони, если постараться, можно разглядеть каждую торчащую былину. А человека он и не заметил поначалу. Уже и прошёл мимо, но что-то насторожило, заставило голову повернуть в сторону.

И сердце Лана перепуганно дрогнуло. От неожиданности, или от неестественности. Потому как человек неподвижно сидел в ночи, опираясь руками на торчащие колени и смотрел вдаль. На проходящего мимо Лана он даже не посмотрел.

— Эй, ты чего тут расселся? — Лан постарался, чтобы его голос прозвучал по-мужски грубо, но получилось не очень. Скорее по-детски перепуганно.

Человек медленно обернулся и удивлённый Лан узнал Глеба.

— Ты что тут сидишь? — в голосе Лана звучало облегчение.

— Вот, сижу, — после паузы неохотно ответил Глеб.

— А где Ярина?

Глеб невесело усмехнулся.

— Надеюсь, спит у себя.

— Ну, если она не с тобой, значит — спит, — в отличие от уверенных слов, в голосе слышалась растерянность.

Глеб на это промолчал. Лан потоптался на месте, потом решительно направился к сидящему парню.

— Рассказывай! Что случилось?

— Лан, иди себе.

— Никуда я не пойду, — сказал Лан и сел рядом.

— Ладно, тогда я уйду.

Но Глеб замешкался на какое-то время, а потом почувствовал, что сил подняться и куда-то идти не было. Ноги налились тяжестью.

— Ай, ладно, может, и хорошо, что ты мимо шёл. Может, и надо кому-то сказать… — Глеб замолчал.

Лан от такого начала не ждал доброго продолжения. Мысленно он перебирал причины по которым могла на Глеба напасть непонятная беда, но толком ничего в голову не приходило.

— Сегодня ходил к бабке Лещихе…

— Заболел никак? Или по какой-нибудь другой надобности?

Бабка Лещиха была захудалой лекаршей, знала кое-какие травы, могла полечить нехитрые болезни, что-то отшептать и нашептать.

— По какой ещё другой надобности я пойду к Лещихе? Нет у меня другой надобности.

Лан ничего не понимал. Глеб не выглядел больным. Но и здоровым его никак не назовёшь. Такой тяжёлый и неповоротливый разговор выматывал. Но Лан понимал, что лучше набраться терпения. Поэтому молча ждал.

— Да, заболел получается. Сначала по ногам пошли. Я особого внимания не обратил, думаю, мало ли что, само пройдёт. А теперь и везде. Вот посмотри, если увидишь, конечно.

Глеб задрал рубаху и Лан увидел чёрные пятна на животе и груди Глеба.

— На лице пока нет.

Лан промолчал. Потому что только сейчас понял, что на лице Глеба не ночные непонятные тени, а такие же пятна, как и на теле. Тот ещё об этом не знал. Лан едва сдержал себя, чтобы не отодвинуться подальше от больного парня.

— А Лещиха что сказала?

— Не знает она что это. Что-то там пошептала, какую-то гадость дала выпить, вот и всё лечение. Сказала, что кабы беды я не принёс всем.

— Какой беды? — но Лан и сам догадался. Мор.

— Ну, Лан, мне, значит, пора.

— Что пора? — голос Лана дрогнул.

— Надо уходить.

— Куда?

— Куда подальше. В лес, куда же ещё?

— А Ярина знает?

— Не смог ей сказать. Она и так горюет по Бажене. Да и не знал я ещё тогда, что новая беда приключилась. К бабке Лещихе я уж потом ходил, как Ярину проводил. И теперь уж не скажу. Ты, получается, последний, с кем я говорю. И с тобой пора прощаться. Да сил нет…

Глеб с трудом поднялся, постоял немного, посмотрел на Лана.

— Прощай, брат. Думал, ты мне братом будешь, так позволь мне сейчас тебя так назвать. И просьба у меня к тебе будет… Дойди до отца моего, расскажи ему всё, что слышал сейчас от меня. Да передай, что если я жив буду, весточку пришлю. Ну, а если от меня не будет никаких вестей, значит меня уже нет в живых. Пусть шибко не печалится.

При дележе сена обычно весёлый шум и гам, но только не сегодня. Сегодня общество напугано и не громогласно. От кучки к кучке народа распространяются тревожные слухи.

— Слыхали про Глеба?

— Да, Лещиха сказала. Непонятно пока что.

— Это, по всему видать, Бажена злобствует, попомните моё слово, ещё не то будет.

— А сказали, что вроде Ярина…

— Что Ярина? Да ты что!?

— Вот уж правда, в тихом омуте…

— Гляньте, гляньте, Прокопий идёт…

— Лица на нём нет. Во, жену год назад схоронил, а теперь и сын пропадает.

С приближением отца Прокопия все замолчали, посторонились, ждут, что он скажет. Такие вещи от общества скрывать не следует.

— Вот такие дела, значит, — казалось, отец Прокопий постарел за одну ночь. Покрасневшие глаза от вытирал рукавом. Глядя на его горе, многие бабы прослезились. — Не знаю, не ведаю, что случилось, какая такая внезапная хвороба напала на сына. Бабка Лещиха видела, сказала, что ничего хорошего… Ушёл, значит, он куда подальше, чтобы на общество не перекинулась эта зараза. Не поминайте лихом моего сына, люди добрые, — Прокопий поклонился в пояс и повернул назад. Тут уж сердца и у многих мужиков защемили, а про баб и говорить нечего. Вслед сутулой спине Прокопия понеслись причитания самых голосистых. Как водится, стали ещё тщательнее искать виновных. По всему выходило: либо Бажена, либо Ярина. Больше, вроде, некому.

— А, може, надо было к волхву? Тот бы разобрался, что за хворь…

…Возле шалашей тихо, людей нет, одна семья Видборичей в полном составе. Не пошли на всеобщий делёж сена, не до того. Пока переживают одну беду, не ведают, что другая притаилась у порога. Тревожно поглядывают на бледную Ярину. Та сидит оглушённая новостью. Глаза огромные.

— Куда он ушёл? — спрашивает в который раз у Лана. — Он ведь должен был хоть что-то сказать.

— Сказал, в лес. Если жив будет, даст весточку отцу, — послушно повторяет не в первый раз Лан.

— А про меня? Про меня что-нибудь сказал?

— Сказал, что надеется, что ты у себя в шалаше спишь, — наконец выдавил из себя Лан фразу, которая смутила его ещё ночью.

Ярина замерла, в лице ни кровинки. Домна с тревогой поглядывает на дочь, боится. Наконец, не выдерживает:

— Ну давай, теперь и ты беги из дома! В тёмный лес. Только вот что, доченька. На этот раз я поумнее буду. Хватит! Крепко много воли вам отец дал. И вот чем эта воля кончается — побегами. Только, милая, у тебя это не получится. Глаз с тебя не спущу. Под замок сама посажу, спать со мной будешь, но ты-то уж не убегишь.