— То есть, ты хочешь сказать, если немного разбить ему его тупую лысую башку, а потом намазать её мёдом, — князь указал на цитадель, — потом посадить его на крышу, он перестанет упрямиться и вернёт украденное?

Говорил Ренольд таким тоном, что, несмотря на выражения, которыми он пользовался, никто не сомневался, князь сейчас скажет: «Да как ты смеешь предлагать мне такое, презренный раб?!» — и прикажет посадить на место Эмери грума своего вассала, но...

— Слушай, Ангерран, а идея недурна! Что скажешь? — просиял Ренольд. — Их святейшество устроил себе тут довольно сладкую жизнь... за счёт моей казны. Но мы не вправе лишать его заслуженного, так ведь?

— Верно, — кивнул Ангерран. — Никто не давал нам права обижать благочестивого слугу Божьего.

— Но у нас нет другого достаточно высокого места для него! — воскликнул князь.

— И я, ваше сиятельство, не знаю ничего, что было бы слаще мёда! — подхватил молочный брат, точно речь шла о какой-нибудь проказе, что приходили им на ум в родном Жьене лет этак двадцать назад.

— Ты предложил, — начал Ренольд, обращаясь к Тонно, — тебе и исполнять. Возьми людей и займись его святейшеством. Смотри только, чтобы у него последние мозги из башки не вылетели!

Солдаты Ангеррана дружно захохотали. Они, конечно же, слышали разговор господ, обсуждавших предложение грума (оно, безусловно, никого не оставило равнодушным). Едва ли кто-нибудь из воинов сочувствовал Эмери, эти суровые люди, побывавшие не в одном сражении, целиком поддерживали князя. К тому же все искренне желали насладиться зрелищем и, чего греха таить, побиться об заклад: насколько хватит упрямства у патриарха.

Впрочем, не только они, но и все жители Антиохии скоро смогли насладиться чудесным спектаклем. К полудню обработанного святошу подняли на раскалённый свинец крепостной кровли. Мёд, которым смазали раны на голове Эмери не мог, конечно, оставить равнодушным окрестных насекомых. Они стали проявлять к монсеньору самое назойливое внимание. Он вполне обошёлся бы без них, отсутствие воды и несусветная жара (Сирия, прямо скажем, не Фландрия и даже не Лимож) и без того доставляли строптивцу немало мучений.

Звероподобный грум оказался прав, к утру патриарх согласился заплатить. Он сдался бы и раньше, но вечером, когда его святейшество притащили с крыши обратно в подвал, показавшийся Эмери райским уголком, монсеньор временно утратил способность здраво смотреть на мир. Он то блеял овцой, то кричал петухом, то лаял собакой. На святейшего вылили немало воды, прежде чем сошли на нет признаки сумасшествия.

С рассветом князь вновь посетил патриарха, и сделка была заключена. Поскольку на то, чтобы собрать деньги на выкуп, требовалось время, до уплаты оговорённой суммы Эмери оставался в темнице. Сколько удалось получить от него Ренольду, сказать трудно, история не сохранила банковских документов, где бы отразились условия этого кабального договора.

Разумеется, что двести, как, впрочем, и сто тысяч безантов представляются едва ли реальной цифрой. Так или иначе, доподлинно известно только то, что патриарху пришлось раскошелиться, кроме того, он просидел в цитадели достаточно долго, чтобы весть о самоуправстве молодого властителя Антиохии достигла ушей как его царственного родственника, так и патриарха Иерусалимского. Посланные на выручку Эмери канцлер двора Рауль и епископ Акры Фредерик поспешили на север. Ренольд сделал широкий жест, он позволил им себя уговорить и, немного поупрямившись, выпустил святителя, предварительно выкачав из его мошны всё до последнего обола. Князь оказался настолько любезен, что даже разрешил патриарху убраться ко всем чертям из города.

Надо ли говорить, что Эмери нашёл у своего коллеги из Иерусалима и у покровительницы духовников Мелисанды самый сердечный приём?

Поступок князя не мог не порадовать королеву, ведь теперь Эмери из недоброжелателя Ренольда превратился в его заклятого врага, и нельзя сказать, чтобы все в Антиохии сочувствовали князю. Кроме того, папа Адриан Четвёртый также не пришёл в восторг от самоуправства Ренольда и даже хотел отлучить его от церкви, однако благодаря заступничеству доброхотов князя из числа клира (некоторые духовные вельможи довольно сильно недолюбливали своего патриарха), а также подаркам, не сделал этого.

Впрочем, молодого правителя Антиохии мало волновали теперь дела церковные. У него наконец-то появилась возможность осуществить первую часть задуманного плана. Денег патриарха не хватало, чтобы нанять достаточно сильную армию для войны с Нур ед-Дином, однако они давали возможность добыть недостающую сумму, но не на Востоке, а... на Западе.

К весне Ренольд был готов претворить свои планы в жизнь.

Получив свежие и буквально ошеломляющие известия с Севера, молодой король Иерусалима вызвал к себе для приватной беседы благородного галилейского магната, доблестного коннетабля Онфруа де Торона.

Да уж, муженёк кузины Констанс не давал Бальдуэну скучать. Не успели в Иерусалиме прийти в себя от истории с патриархом, как случилась новая беда. Впрочем, беды не случилось, пока не случилось. Теперешние деяния князя задевали интересы базилевса Мануила, и король не мог не понимать, что Бизантиум не потерпит безобразий франков на своих исконных территориях. Бальдуэн как нельзя более ощущал сейчас потребность в совете мудрого мужа.

— Я до сих не понимаю, кто, кто надоумил его на это? — в сердцах воскликнул король. Он так нервничал, что даже не предложил посетителю сесть. Впрочем, и сам Бальдуэн продолжал стоять. Вернее, нервно расхаживать по комнате, служившей ему чем-то вроде кабинета. — Ладно уж патриарх, грешен сверх всякой меры, но... нет, я просто не знаю, что делать?! Посоветуйте что-нибудь, мессир!

Говоря так с коннетаблем, Бальдуэн совершенно не ощущал смущения, так как годился барону едва ли не во внуки[108].

Выслушав короля, сир Онфруа нахмурился, вероятно воскрешая в памяти уже давние теперь события: бездарное стояние под Дамаском, стычка шайки местных бродяг и ватаги, собранной молодым, смелым и, конечно же, горячим рыцарем из Шатийона... Может быть, взяв сторону забияки Ренольда, он, Онфруа, ошибся? Полно, а не ошибся ли он, поддержав вот этого мальчишку в борьбе против собственной матери? Нет, уже тогда созрели противоречия между Тороном (представлявшим магнатов Утремера) и д’Иержем, гостем из-за моря. Странно только, что Онфруа поддержал такого же чужака, рыцаря из Шатийона. Было тут что-то неподвластное политическим соображениям, не сообразующееся с доводами разума; всё-таки рыцарь остаётся прежде всего рыцарем, а рыцарь просто не может не понимать такого же рыцаря.

И всё же... теперь совета Онфруа спрашивал не кто-нибудь, а сам король, который, видя, что коннетабль не спешит с ответом, не мог сдержаться:

— Да что же это такое? Воевал бы с армянами! Так нет, на Кипр замахнулся! На Кипр! Кто только надоумил его?!

Кипр — вот лакомый кусочек. Кипр! Во время Первого по хода поставки продуктов с острова пришлись как нельзя кстати крестоносцам, погибавшим от голода под стенами осаждённой Антиохии. Теперь правитель этой самой Антиохии собирался ограбить внуков и правнуков тех, кто помог его предшественникам утвердиться на севере Сирии. Подло? Да, но полвека — это срок, частенько о благодеяниях забывают едва ли не на следующий день.

— Сир, — начал Онфруа, — я ни в коем случае не одобряю действий его сиятельства. Однако, позволю себе заметить, что если князь Антиохии хочет удержать власть и защитить, а буде окажется возможным, и расширить пределы своих владений, что может идти лишь на пользу христианству, то ему надлежит первым делом как можно сильнее укрепить армию. А это, как вам хорошо известно, невозможно без денег...

— Вот и воевал бы с Торосом! — воскликнул Бальдуэн, но тут же вспомнил, что сам желал выслушать мнение коннетабля, и, резко меняя тон, добавил: — Прошу простить меня, мессир, продолжайте... И вот что... Давайте-ка присядем, я хочу всё как следует обсудить с вами.