— Его сиятельство пригонят новых. Ведь правда, ваше сиятельство? Если только его самого не упечёт в башню базилевс, — добавил он очень тихо и, не дав никому опомниться, обратился к матери: — Где Анна?! Где сучка?! Здесь?! — Подбежав к шторе, княжич ткнул в неё кинжалом. — Нет! Может, здесь?!

Он проделал то же самое с другой портьерой, потом ещё с одной. Затем подошёл и перевернул столик, за которым часто сиживал бедный пилигрим из Шатийона во время визитов к даме своего сердца.

— Где она?! — взвизгнул отрок, хотя и прекрасно видел, что под столиком человек спрятаться не мог. — Ах вот она где, наверное?!

Разбушевавшийся юнец поспешил обратно к кровати и, встав на колени, заглянул под неё. Не увидев ничего там, он принялся тыкать в темноту кинжалом.

Это для Анны оказалось слишком. Девушка выбралась из-под кровати и с мольбами о помощи бросилась в угол. Чтобы настигнуть её, торжествующему княжичу надо было пересечь комнату, но на пути его стоял князь.

— Пусти! — потребовал Боэмунд, оказавшись перед ним. — Пропустите, ваше сиятельство!

Ренольд и не думал двигаться. Вообще-то отрок мог и обойти князя, но...

— Дайте мне пройти! — закричал Боэмунд, и голос его, проделав все возможные модуляции, завершил, в сущности, очень короткую фразу самой высокой нотой, на которую только оказались способны связки княжича. — Дайте мне пройти! Пустите меня! — Затопал он ногами. — Дайте мне пройти!

Слово «пройти» упорно не давалось ему, всякий раз оно получалось отвратительно, потому что голос неизменно «киксовал» на нём.

Тогда Боэмунд решил ужесточить форму своего требования и закричал:

— С дороги, сволочь!

Лицо Ренольда скривилось в нехорошей усмешке.

— Ну подожди! Доберётся до тебя базилевс. Посмотрим, как ты запоёшь! — княжич развернулся и сделал шаг-другой назад, когда услышал у себя за спиной:

— А ты мне сейчас ещё что-нибудь спой... птенчик. Кукареку, например.

Резко повернувшись на месте, Боэмунд шагнул вперёд и сделал выпад кинжалом, целясь в грудь князя.

Обе женщины, и служанка и княгиня, дружно ахнули. Остриё клинка устремилось в грудь Ренольду. Он отступил на два шага, уходя от смертоносного кинжала. Однако, промахнувшись, Боэмунд сумел сохранить равновесие и немедленно, сменив тактику, попытался ударить с размаху, как мечом.

На сей раз Ренольд, видимо, решил, что с него хватит и пора положить безобразию конец. Запястье отрока захрустело в могучих пальцах. Меч выпал из ослабевшей руки. Глаза пасынка и отчима встретились на секунду. В следующий момент он, сложив в кулак правую руку, коротко ударил по мерзкой физиономии княжича.

Ренольд разжал пальцы, и Боэмунд, не издав ни звука, рухнул на ковёр.

— Боже, — прошептала Анна, — что с ним?

— Ты убил его? — с испугом спросила Констанс.

Князь покачал головой и, крикнув стражника, велел ему унести лишившегося сознания пасынка[121].

Оставшись вдвоём с княгиней, Ренольд заключил мрачно:

— Он не посмел бы так вести себя, если бы не чувствовал поддержки.

— Вы правы, — согласилась Констанс. — Это сторонники патриарха. Это они настраивают его против нас... Послушайтесь мудрого Жерара Латакийского, ваше сиятельство. Езжайте к Мануилу.

Ехать к Мануилу? Ехать к Мануилу. Ехать к Мануилу!

То же самое говорил Ренольду и Ангерран, и другие приближённые, особенно те, кто был обязан своим благосостоянием и положением лично князю. В искренности их сомневаться не приходилось. Они советовали от души, не лукавя.

Что ж, славный коннетабль Иерусалимский Онфруа де Торон не зря указывал своему сюзерену на то, что Ренольд Антиохийский умеет слушаться добрых советов. В начале 1159 года Ренольд Антиохийский с дружиной, пройдя через Сирийские Ворота, отправился к разбитому подле стен Мамистры лагерю базилевса.

Говоря об императорах Византии, невольно представляешь себе долгобородых, седовласых старцев с мудрыми, но строгими глазами. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, уж эти-то ребята знают, что делают, как-никак у них за спиной жизнь!

Что до мудрости, то, наверно, так оно и было. Константинополь всегда славился своей дипломатией. Двор любого из базилевсов мало походил на дворы тогдашней Европы, где всё было устроено этак по-деревенски просто: народу немного, все на глазах. Все знали, кто любит посплетничать, посудачить, а то и шепнуть на ушко самому монарху про то да про сё. Скорее уж, если и сравнивать христианский Бизантиум, то не с Парижем или Лондоном, а с мусульманскими Багдадом или Каиром.

Пожалуй, именно в Константинополе и начиналась та самая Вавилония, завоёвывать которую отправлялось на Восток уже не одно поколение рыцарей и простолюдинов из Франции и Англии, Германии и Италии. Наверное, поэтому они подсознательно чувствовали, где их настоящий враг. Мудрый, хитрый, более дальновидный, более, что ли, отёсанный в жизни, точь-в-точь как ушлый горожанин в сравнении с деревенским недотёпой, которого, как ни лезь он из кожи вон, всё равно обдурят, обведут вокруг пальца на рынке ли, в корчме ли, в суде или во дворце правителя. Ясно же, что попользуют они селянина, которому только и охота подраться один на один, силушку показать.

Византия — совсем другая, Византия — Восток, а он, как известно, дело тонкое. Тут всё — песчинки в ладони правителя, а потому нет здесь места для личной доблести. То есть есть, конечно, только служить она должна не для восхваления героя, а для возвеличивания божественной персоны базилевса. Тут никто не сражается на турнирах, не совершает подвигов во имя прекрасных дам. (Какие ещё дамы?! Известно, где бабе место!) Разумеется, взаимоотношения Константинополя с Западом не могли не оказывать известного влияния на менталитет части нобилитета, однако, по сути дела, мало что менялось. Восток оставался Востоком, Запад Западом.

Впрочем, пытаясь представить себе Мануила Комнина в начале 1159 года, мы окажемся вынуждены существенно пересмотреть свой взгляд на облик и повадки византийских самодержцев. Прежде всего, в описываемый период времени базилевс ещё не достиг даже сорокалетия. Он был всего на четыре года старше своего антиохийского вассала и на одиннадцать — новоиспечённого родственника, совсем ещё молодого короля Бальдуэна Третьего.

В официальной обстановке дворцовых церемониалов Мануил вёл себя как и полагалось помазаннику Божьему, однако «за кулисами» проявлял склонность к несвойственным византийской знати забавам. Он ценил личную доблесть, даже устраивал при дворе рыцарские турниры, благо западного дворянства при его особе всегда находилось немало. Латиняне любили Мануила за щедрость и за оказываемое им покровительство. Не раз случалось баронам Утремера, угодив в плен к сарацинам и получив свободу под обещание заплатить выкуп, направиться в Константинополь и попросить у базилевса помощи. Он редко обманывал ожидания просителей.

Наверное, в сердце Мануила жила страсть к вольной жизни — как-никак Коломан, отец его матери, венгерской принцессы Пирошки, был королём недавних кочевников-унгров. Может быть, базилевс тяготился дворцовой рутиной и мечтал в битвах врезаться во вражеские полки во главе отряда таких же бесшабашных удальцов?[122] Кто знает, возможно, в глубине души его гнездилась лёгкая зависть к таким, как Ренольд, способным запросто отправиться в набег куда захочется, а не продолжать завещанную отцом и дедом вековечную войну с норманнами и гурками, с болгарами и сербами.

Как бы там ни было, когда князь прибыл в лагерь под Мамистрой, базилевс, несмотря на письма патриарха Эмери, лишь напустил на себя строгий вид. Императору представлялось куда более целесообразным получить в лице Ренольда покорного (до поры, конечно) вассала, чем отдавать бразды правления княжеством в руки патриарха-схизматика, каковым, конечно, считал Эмери Мануил. Император так же побаивался, как бы муженёк племянницы Теодоры не попросил Антиохию для себя, мол, для деток будущих.