Обломки статуй лежали тут и там так, как, вероятно, оставили их какие-нибудь из очередных завоевателей. Может, арабы, а может, дикие варанги[30], наёмники грифонов, или турки, или пришедшие следом за ними крестоносцы Первого похода, которые забрались сюда, рассчитывая встретить тут если уж не амфоры с золотыми монетами, то хотя бы красивых рабынь, затаившихся в зарослях и надеявшихся там пересидеть буйство захватчиков.

Кроме статуй подле фонтана находились мраморные ложа, или скамьи. На них так любили возлежать древние, прячась в тени от дневного зноя, отпивая неторопливыми глотками выдержанное вино и наслаждаясь философской беседой. Камень почти всюду потрескался, время и люди пощадили только одно ложе, где, на уложенных слугами подушках, и устроились Раймунд с Алиенорой. Место это, хотя и очень уединённое, трудно было счесть самым удобным для занятий любовью. Несмотря ни на что, мужчина не хотел прерывать объятий и ласк. Впрочем, и дама тоже.

— Да, Нора, да, — прошептал он. — Здесь! Сейчас!

— Хорошо, милый, — ответила женщина, забыв добавить привычное «дядюшка», и обеими руками настойчиво надавила на плечи рыцаря, укладывая его на ложе. — Мне нельзя испортить платье, слуги могут заметить. А вы в случае чего скажете, что упали...

Раймунд не стал спрашивать, почему она не могла бы сказать того же. Как и для всякого рыцаря, желание дамы являлось для него законом.

В тот момент, когда утешительница уже собиралась оседлать своего партнёра, она, не совсем ещё утратившая от страсти рассудок, вдруг услышала в глубине зарослей какой-то шум. Чей-то злобный шёпот, потом словно бы удивлённый возглас, и сразу вслед за ним тихий стон.

Так и не успевшие превратиться в любовников, дядя и племянница немедленно забыли о своих намерениях. Страсть тотчас же улетучилась из их сердец, уступив место страху разоблачения.

— Оставайтесь здесь, Нора, — строго приказал Раймунд. — Вашей жизни в моём саду угрожать ничто не может. Я боюсь другого...

Он не договорил, да слов и не требовалось. Алиенора прекрасно поняла, что всё это время или какую-то часть его, пока они, столь неосмотрительно забыв обо всём, предавались страстным объятиям, некто внимательно наблюдал за ними. Главное сейчас заключалось в том, чтобы выяснить, кто стонал, если враг — замечательно, если друг...

Королева обо всём догадалась по лицу князя, едва тот вернулся.

— Мой оруженосец, лучший из лучших и вернейший из верных... — проговорил Раймунд озабоченно. — Он мёртв.

— Он ничего не сказал перед смертью? — с надеждой спросила Алиенора. — Кто мог напасть на него?

Раймунд покачал головой.

— Одно, я думаю, несомненно, — произнёс он, немного подумав. — Это была женщина.

— Женщина? — удивилась королева. — Почему вы так решили?

Впрочем, она и сама поняла причину уверенности князя, увидев клочок тонкой ткани в руке рыцаря.

— Дайте мне платочек, — попросила Алиенора.

— Бесполезно, — хмуро ответил князь, однако всё же исполнил просьбу племянницы. — Тут нет никакого намёка на владельца, кроме вот этого. Одно ясно, это первая буква имени, но какого? — Королева естественно думала так же, но что означала эта большая буква «I»? Изабелла? Изольда? Ивонна? Илона? Иоанна? — Дама. Скорее всего из приближённых... княгини.

Князь намеренно не стал называть жену по имени. Он думал, что любил её, но понял сегодня, что никогда не испытывал к ней ничего похожего на чувство, которое вызвала в нём племянница. Он привык заботиться о супруге, однако мысли о скорой смерти заставляли его беспокоиться в первую очередь о детях, а потом уже о Констанс, причём, прежде всего, как о матери Боэмунда и девочек.

— Да, — королева задумчиво кивнула, — у французских дам не в обычае метить таким образом предметы туалета. Это здешнее изобретение. Вероятно, оно происходит из необходимости всё время вести учёт добра, вследствие большого количества слуг-грифонов и их необыкновенной вороватости.

Раймунд сделался ещё мрачнее, умозаключение королевы Франции относительно слуг его не радовало, но куда сильнее удручало другое: он и представить себе не мог, чья рука сразила оруженосца.

— Зарезан тонким кинжалом, — нехотя проговорил князь. — Я бы даже подумал, что это ассасин...[31] Но они предпочитают убивать, вонзая клинок в спину, кроме того...

— Ассасин? — удивилась Алиеонора. — Я слышала, они охотятся только за высокими особами. Может быть, он имел целью напасть на вас?

— Но это же женщина? — не слишком уверенно произнёс князь. — Вот же платок? Да и господин ассасинов, курд Алиб Вафа, хотя и молится Аллаху, ненавидит Нураддина больше всех на свете. Нет, Али нет резона убивать меня. К тому же незнакомый мужчина не смог бы пробраться сюда, стражники заметили бы его и обязательно остановили.

— Надо спросить их, кого они видели выходившим отсюда! — просияла королева. — Идёмте скорее. Мы всё узнаем! Ваш слуга был знаком с тем, кто убил его!

— С чего вы так решили? — с недоумением осведомился дядя.

— Он был силён, ваш слуга?

— Да. Конечно. Очень силён, он — настоящий воин.

— Я слышала нечто похожее на возглас удивления! — с жаром воскликнула племянница. — Он сказал что-то вроде: «Это ты?» или «Это вы?». Больше того, потому его и убили. Он видел ту, которая шпионила за нами, но не ожидал, что она нападёт на него. Иначе, как объяснить то, что женщине удалось справиться с сильным мужчиной? Ведь если бы это и правда был ассасин, он напал бы сзади и постарался бы уничтожить неожиданную помеху тихо, чтобы иметь возможность подобраться к вам. Кроме того, я слышала, что они отправляются вершить свои дьявольские дела чаще группами, чем в одиночку. Нет, всё было так, как я говорю! Идёмте скорее, расспросим стражников и всё узнаем!

Стражу они расспросили, но... не узнали ничего. В сад кроме слуг, которым полагалось заниматься обхаживанием деревьев, не заходил никто. Допрос садовников тоже ничего не дал, была парочка новых мальчиков, совсем ещё отроков, но одного в тот день посылали зачем-то на базар, а другой просто исчез, даже родители не знали, где он мог быть. Никаких женщин, тем более посторонних, ни стража, ни слуги не видели. И всё-таки то, что кто-то определённо проник в сад, чтобы шпионить за князем и королевой, ни у неё, ни у него сомнения не вызывало.

Молодой человек в дорожном платье, весьма смахивавшем на то, которое носили мусульмане, опустился на колени перед сидевшим на походном стульце высоким, темнокожим, почти безбородым мужчиной.

Определить, сыном какого народа был юноша и какому богу молился он, по внешности решительно не представлялось возможным. Худой, чернобровый и черноглазый, ещё безусый, но с уже заметным тёмным пушком, пробивавшимся над верхней губой, он мог оказаться как ромеем, так и уроженцем Киликии, или происходить из армян, населявших земли между Евфратом и Балихом, совсем недавно отвоёванные у христиан воинами ислама.

Однако он мог быть и далёким потомком аборигенов, живших здесь ещё за многие века до прихода воинственных аравийских бедуинов, ведомых неутомимым Мухаммедом. Они всё ещё обращаются к своему распятому богу на языке, которым пользовался он сам (мусульмане его таковым не считают, но чтят как одного из пророков). Теперь уже люд этот называют сирийцами, а франки, по невежеству, именуют вавилонянами.

Хозяин шатра прожил на свете всего тридцать лет. Он редко смеялся, даже улыбался не часто. Подданные привыкли видеть на лице его грустное выражение, словно бы он тяготился великой властью, возложенной на него судьбой, и предпочёл бы вести частную жизнь обычного человека, нежели повелевать всеми этими взбалмошными курдскими и гурецкими эмирами, вечно ссорившимися друг с другом, и заставлять их слушаться его.

И тем не менее, как часто случается, именно он, более, чем кто-либо из современников, в середине двенадцатого века в стране, называемой пришельцами с Запада Вавилоном, подходил для того дела, для которого выбрал его Аллах. Звался этот человек атабеком[32] Нур ед-Дином Абу Аль-Касим Махмудом и был вторым сыном неистового Имад ед-Дина Зенги[33].