Трудно сказать, чем бы закончился поход французов, избравших другую дорогу, ту, что шла через Эфес, Антиохию[131], Лаодикею и Адалию, если бы не тамплиеры. Рыцари Храма Соломонова за тридцать лет существования ордена прекрасно усвоили тактику, необходимую для того, чтобы одерживать победы над легкоконными турецкими воинами, по большей части лучниками и, что особенно важно, меткими.

Во время напряжённейшего двенадцатидневного марша из Лаодикеи в Адалию большую часть рыцарей разделили на отряды, по пятьдесят человек в каждом, и поставили во главе опытных тамплиеров, таких, как, например, Жильбер Храмовник.

Дабы превратить рыцарей из недисциплинированной толпы вооружённых сорвиголов в боеспособную армию, их заставили поклясться, что они будут беспрекословно слушаться в бою командиров и стойко держаться, отражая атаки неверных, что не побегут, как бы силён ни оказался натиск врага. (О распространённой в XII веке тактике боя см. также комментарий 18). Тамплиеры научили их единственно возможному в условиях Востока способу ведения боевых действий — атаковать и отступать по единому для всех сигналу, не гнаться за убегающими, если нет уверенности, что их бегство не есть попытка заманить в западню. Рыцари-монахи заставили светских рыцарей поддерживать порядок на марше, как минимум занимать то место, куда поставил начальник. Пешие лучники и арбалетчики составляли арьергард, который особенно страдал от наскоков турецкой конницы. В этот замыкающий колонну отряд попали также и нобли, потерявшие или продавшие своё снаряжение.

В Адалию остатки вооружённых пилигримов пришли в феврале 1148 г., спустя почти два года после ассамблеи в Везеле́ и по прошествии восьми месяцев с того момента, как король Луи Седьмой торжественно выступил из Сен-Дени. Они рассчитывали отдохнуть и отъесться, но не тут-то было, жители города не спешили распахнуть свои набитые припасами подвалы перед освободителями.

Итальянец Ландольф, поставленный молодым базилевсом Мануилом наместником Адалин, оказался самым настоящим ромейским вельможей, льстивым, велеречивым и ненадёжным. Оборванные и измученные походом пилигримы никак не могли уразуметь, почему им не рады, почему девицы не машут им платочками и отчего не летят в воздух головные уборы мужей ромейских. Почему им, освободителям, никто не рад, почему цены на рынках такие, что на потраченное за день в Адалин в родной Франции можно жить едва ли не месяц.

Тут вновь все заговорили о предательстве, как тогда, когда в самом начале января ромеи украли у франков победу, дав туркам убежище в стенах своей крепости, Антиохии, малоазиатской тёзки вотчины Сирийской Наследницы. Ромеи явно играли на руку неприятелю.

Тогда-то большинство крестоносцев и поняло, что схизматики и есть едва ли не самые главные их враги. Они даже больше, чем враги, поскольку язычники нападали открыто, иногда устраивали засады, но на то и война, они — враги Христа и всего рода человеческого, но ромеи... Христиане греки ничуть не менее усердно, чем турки, старались погубить пилигримов. Злокозненные грифоны прятали хлеб, а когда не могли увезти его полностью, жгли остававшееся. Они пускали своих овец и лошадей пастись впереди колонн франков, лишая тем самым еды коней и вьючных животных. Они грабили и убивали бедолаг, отстававших по дороге... Очень скоро исчезли последние крохи сомнений, стало окончательно ясно, что никто из франков не может доверять ни одному из местных жителей. Всех их начали называть грифонами, менялось только определение — киликийские грифоны, лаодикейские грифоны, адалийские грифоны.

Ландольф, несмотря на своё явное западное происхождение, тоже оказался грифоном. Он, к взаимному удовольствию своего окружения и пилигримов, постарался сплавить последних в Сирию. Они погрузились на корабли, и уже в середине марта король и королева, наконец, причалили в Сен-Симеоне, в главной гавани княжества Антиохийского.

Как мы уже знаем, с прибытием Раймунда в Антиохию и разрешением брачного вопроса трудности не закончились. Пришлось, не стряпая, собирать войска и идти на север через Сирийские Ворота усмирять строптивых горцев, которые, пользуясь поддержкой завистливого и пакостного соседа, графа Эдессы Жослена Второго, успели изрядно побезобразничать на территории княжества.

Едва покончили с ними антиохийцы, и года не прошло, как над только что обретёнными владениями Раймунда зловещей тенью, закрывавшей безоблачное, глубокое, синее сирийское небо, встал базилевс Иоанн.

Уж тридцать лет минуло, как Боэмунд Первый, обложенный ромеями в Эпире, словно волк охотниками, признал себя вассалом отца Иоанна, Алексея Комнина, каковой факт был засвидетельствован соответствующими актами[132]. Через три года первый норманнский князь Антиохии умер, ещё через семь лет почил в бо́зе и Комнин. Прошло целых девятнадцать лет, прежде чем его сын решил привести в повиновение старых отцовских вассалов.

Для начала Иоанн вторгся в Киликию и Малую Армению. Города сдавались ему один за другим. Один Аназарбус, на мощные укрепления которого так полагался армянский князь Левон, попробовал сопротивляться, да не продержался и сорока дней. Именно столько времени понадобилось новым метательным машинам византийцев, чтобы пробить бреши в стенах. (У ромеев, едва ли ни у одних в Европе, имелись в ту пору тяжёлые катапульты столь высокой мощности, что всего один снаряд, выпущенный из них, мог разрушить целый дом). Гарнизон сдался, а Левон бежал в горы.

Наступила очередь Антиохии. Иоанн, пройдя мимо Александретты тропами Чёрных Гор через перевал, носивший название Сирийские Ворота, вторгся в пределы княжества и 29 августа 1137 г. встал лагерем на берегу Оронта.

Раймунда в городе не оказалось: когда началась осада, он как раз возвращался из Букайи, куда срочно отправился выручать короля Фульке, окружённого мусульманами в Монферране. Ходили, можно сказать, напрасно, Фульке поспешил сдать город Зенги, и тот милостиво позволил королю покинуть крепость со всей дружиной. По счастью, полное обложение Антиохии (дело это очень непростое даже для огромных и хорошо организованных ромейских полчищ) ещё не завершилось. Раймунду удалось проникнуть внутрь через Железные Ворота.

Катапульты обстреливали город в течение нескольких дней, и князь, опасаясь больше двурушничества доброхотов из числа соплеменников базилевса, чем его самого, начал переговоры. Чтобы исчерпать инцидент, Раймунд попросил у императора должность имперского викария (наместника), но Иоанн настаивал на безоговорочной сдаче.

Раймунд начал затягивать время, мотивируя свои действия тем, что должен как следует всё взвесить. Получив передышку на раздумья, он тем временем отписал королю Фульке, но, как выяснилось, зря старался: тот в ответ прислал довольно странное письмо. Король предлагал своему вассалу покориться неизбежному и... признать сюзеренитет Константинополя.

Возможно, причина такой беспомощности Иерусалимского властителя объяснялась тем, что тот был бессилен помочь, так как сам оказался в довольно затруднительном положении, уступив важный стратегический пункт победоносному Зенги. Однако не следует сбрасывать со счетов ещё одно довольно весомое обстоятельство. С самого момента заключения брака с графом Фульке Анжуйским в конце мая 1129 г., и особенно по смерти отца, короля Бальдуэна Второго, Мелисанда проводила собственную политику, далеко не всегда согласовывавшуюся с интересами королевства, не говоря уже об интересах христианства в целом и западной церкви в частности. Разумеется, мстительная королева не забыла Раймунду того, как он обошёлся с её сестрой.

Так или иначе, но Фульке не подал помощи своему родичу и товарищу-крестоносцу. Ежедневно бывая на стенах, окидывая взглядом море шатров лагеря грифонов, князь довольно скоро уверился в мысли, что подмоги ждать не от кого. Тогда он, спрятав поглубже гордость, отправился в лагерь к базилевсу, где, встав на колени, принёс вассальную присягу, как некогда сделали это всё пилигримы Первого похода. Никакого позора тут нет, даже королям случается присягать другим королям и императорам, так уж устроен мир[133]. Иоанн смирил свою кровожадность. Он не стал входить в город, но снял осаду не раньше, чем увидел свой штандарт развевавшимся над цитаделью.