Князь не очень-то надеялся, что удастся обойтись без крови, и он был готов пролить её.

— Это вздор! Это поклёп! Клевета! — темнея лицом, завизжал тучный патриарх. — Вы — безумны!

— Вздор? — Ренольд не кричал, все и без того прекрасно слышали его зычный голос. — Долг христианина — вздор? Так, ваше святейшество? Мы не ошиблись? А наше безумие это, верно, желание воевать с язычниками?! — Князь обратился к гостям: — Не сомневаюсь, сеньоры, что примером здравого ума является сам глава нашей церкви. Да он, похоже, забыл не только стыд!

— Безбожник! Еретик! — завопил Эмери. — Я прок...

— Стража! — Громоподобный голос князя заглушил крик патриарха. — Взять его святейшество!

Однако, прежде чем стоявшие в дальнем углу воины успели подбежать к монсеньору, слуги его устремились на защиту господина, обнажив мечи. Стражники остановились, бросая вопросительные взгляды на князя. Тот криво усмехнулся и, потрепав пса за загривок, прошептал ему что-то, указывая в центр образовавшегося вокруг Эмери живого круга:

— Возьми!

Глаза патриарха расширились от ужаса, он даже и не заметил, как по ногам его побежала тёплая струйка. Слуги попятились, но один из них, до конца преданный господину, осмелился встать на пути страшного зверя. Меч не мог остановить Железного Луку, тот не зря носил прозвище, похожее на имя князя тьмы. Пёс прыгнул, сбив на пол человека. Не прошло и секунды, как клыки собаки вонзились в его мягкую беззащитную плоть.

— Взять его святейшество! — повторил свой приказ Ренольд. — Перебейте бунтовщиков!

Стражники, словно очнувшись от оцепенения, принялись с дьявольским рвением исполнять распоряжение господина. Часть их, орудуя секирами, мечами и кинжалами, быстро расправилась со слугами патриарха, другие схватили за руки его самого. Эмери почти не сопротивлялся, он никак не мог отвести взгляда от ужасного зрелища: никем не останавливаемый Железный Лука в упоении рвал горло несчастного смельчака.

— В цитадель его! — бросил Ренольд и, не глядя на солдат, которые поволокли прочь мешком повисшего у них на руках патриарха, обратился к гостям: — Праздник продолжается, дамы и господа.

Праздник и верно удался на славу.

Небольшая часть собравшихся постаралась потихоньку покинуть пиршественную залу, зато оставшиеся веселились от души. Они произносили здравицы в честь князя, а тот в ответ не скупился на угощение.

О патриархе, казалось, забыли все. Эмери предоставили возможность сколько угодно упражнять голосовые связки в холодном и сыром подвале цитадели. Его святейшество мог кричать и ругаться хоть целую ночь напролёт. Равнодушные стражники привыкли ко всему, даже необычайно высокое положение узника не изменило их обычного, мрачно-философского отношения к жизни.

Патриарха подвела самоуверенность. Он неверно оценил расстановку сил. Положение вчерашнего кастеллэна заметно укрепилось, а заслуги самого монсеньора благодарные сограждане успели подзабыть, тем более что за шесть лет, прошедших с момента гибели Раймунда де Пуатье, Эмери успел наделать немало такого, что трудно сочеталось с его высоким духовным званием. Что уж и говорить, не беспочвенны, ох как не беспочвенны были обвинения, которые бросал в лицо патриарху князь; верно ведь, немало погрел руки святейший в период всеобщего смятения.

Горожане, разумеется, знали обо всём этом.

Так или иначе, пока Эмери гневно изливал душевные обиды каменным проплесневевшим стенам своего узилища, ни народ, ни нобли княжества не устроили под стенами цитадели демонстраций с требованием дать свободу патриарху. Ренольд же, прежде чем забыть обо всём, кроме веселья, строго-настрого запретил страже допускать к себе любого, кто вздумал бы докучать ему просьбами.

Белокурая Клариссима не спала почти всю ночь, чего нельзя сказать об утеснителе её бесценного Аймерайха.

Князь, утомившись пиром, уснул задолго до наступления утра. Зато и пробудился он как раз приблизительно тогда же, когда прекрасная, но неутешная метресса, неустанно бившая поклоны Господу, послушавшись уговоров служанок, прилегла и, совершенно обессиленная, сдалась на милость Морфея.

Впрочем, долго пробыть в его ласковых объятиях госпоже Кларе не удалось: в полдень горничная принесла весть, заставившую подругу патриарха забыть о сне.

Увидев, что князь поднял голову, Фернан осмелился на неслыханную дерзость. Он подобрался к сеньору и, протянув ему кубок с вином, коснулся пальцами коленки Ренольда. Тот посмотрел на Тонно́ сверху вниз затуманенными глазами и, облизывая пересохшие губы, прошептал:

— Что за дьявол?

— Выпейте, ваше сиятельство, — попросил Фернан, — вот же и Лука вас просит.

Пёс действительно напомнил о себе, он заурчал, переводя взгляд с бывшего хозяина на нынешнего.

— Полюбил вас мой Железненький, — с явным удовольствием проговорил Тонно́, качая головой и прищёлкивая языком. — Ах как полюбил. А всё запах. Да-да, ваше сиятельство, запах. Для зверя нюх что для нас глаза...

— Чего ты плетёшь, образина? — заворчал Ренольд, и пёс покосился на говорившего. — Не проспался ещё? Вот велю содрать с тебя кожу! Небось вмиг исправишься!.. Ладно, давай сюда!

Ренольд принял кубок из рук грума и, запрокинув голову, принялся жадно пить. Когда всё вино до капли исчезло в глотке князя, он швырнул чашу, и она со звоном покатилась по каменному полу. Кто-то из бражников, заснувших там, где сон поборол их, прямо за дубовым столом хлебосольного хозяина, в недоумении поднял голову.

— Тревога! — хватаясь спросонья за меч, заорал один из молодчиков Вальтера. — Язычни... ни... ки...

Он громко икнул и потянулся к чаше, но, сделав неловкое движение, уронил её, отчего вино разлилось по столу. Ренольд захохотал и, крикнув слуг, велел им позаботиться о бдительном тамплиере. Фернан понял, что гнев князя (впрочем, более притворный, чем настоящий) растаял, и продолжал:

— Да. Это уж точно. Лука мой признал вас и любит больше, чем меня. — Тонно́ вздохнул: — А не я ли кормил эту тварь?.. Вы только поглядите, как смотрит?! Ей-богу, прикажете вы, он и меня сожрёт, не поморщится. Не помнит добра, вас полюбил. Вас...

— Добрая псина, — Ренольд погладил пса. Тот заурчал. Тогда рыцарь протянул руку и взял со стола не доглоданный кем-то из гостей окорок и сунул его в морду Луке. — Ешь, дружище.

Пёс, однако, не спешил принимать угощения.

— Что это он? — удивился Ренольд. — Обожрался, что ли?

— Да уж, — хохотнул Фернан, — ужин ему достался отменный.

Князь нахмурился. Трупы слуг патриарха, разумеется, убрали, да и сам Ренольд, казалось, забыл о некоторых событиях прошедшего вечера. Теперь в памяти князя одна за другой начинали воскрешаться картины, предшествовавшие аресту Эмери.

— А вы положите мясо на пол, ваше сиятельство, он ведь не берёт из рук, — напомнил Тонно́.

— Дай-ка мне ещё вина, образина, — приказал князь, бросил остатки окорока перед собакой и, обращаясь уже к ней, добавил с напускной сердитостью: — Скажите, пожалуйста, какие мы гордые!

Выпив ещё вина, Ренольд совершенно обрёл ясность мыслей и спросил:

— Что ты такое говорил насчёт запаха?

— Ничего особенного, ваше сиятельство, — прошептал Фернан, тараща глаза. — Просто этот зверь ненавидит всех людей, а вас сразу полюбил. Унюхал в вас хозяина...

— Ты что, урод? Хочешь сказать, что от меня несёт псиной?!

— Совсем не то, государь, совсем не то! — поспешил объясниться Тонно́. — Он чует нечто особое, неуловимое, недоступное человеческому нюху. Учуял он в вас природного вожака, предводителя людей, такого же, как он сам среди собак... — Не будучи в силах сдержать своего восхищения вчерашним поступком князя, Фернан воскликнул: — Задали, ох задали вы трёпку их святейшеству! Я потому, как узнал, что вы хотите подарить Луку монсеньору, согласился отдать его вам даром. Чаял я, что мой Железненький подерёт его. Ах, если б не тот смельчак вчера, наш святоша... — Тонно́ выразительно повёл длинным сломанным чёрным от грязи ногтем большого пальца по своему горлу и закончил: — Разговаривал бы наш молитвенник с чёртом.