— Я бы велел Луке не трогать монсеньора, — проговорил Ренольд хмуро, подумав о том, что, пожалуй, чуть не переусердствовал вчера. Патриарх нужен был ему живым.
Фернан закивал и поспешил заверить:
— Уж вас-то бы он послушался, ваше сиятельство. Уж так полюбил вас зверюга, так полюбил. Признал, признал вас...
— Хватит причитать! — оборвал грума князь. Несмотря на заверения бывшего хозяина Железного Луки, он не испытывал уверенности в том, что зверь послушался бы его и отказал себе в удовольствии полакомиться жирным мясцом патриарха. — Скажи-ка лучше, чем тебе не люб монсеньор? Ведь за что-то же ты его ненавидишь?
Не нужно было быть провидцем, чтобы понять, чувства, питаемые грумом к Эмери, носят сугубо личный характер. При упоминании имени патриарха в глазах Тонно́ появлялись искорки злобы, что делало его ещё более похожим на подаренного им князю пса.
— Эх, ваше сиятельство, — Фернан вздохнул, — шесть лет прошло, а как вспоминаю я, так сердце моё заходится от тоски и горя. Были у меня жена и дочка. Как раз, когда выступили мы с князем Раймундом к Инабу, я при одном рыцаре служил, Бернаром его звали... Упокой Господи его душу. Так вот, как выступили мы, я жене перед тем наказал, чтобы она из города не ездила никуда... Как чувствовал я...
Произнося эти слова, Тонно́ смотрел куда-то в сторону, и голос его едва заметно дрожал.
— А они не послушались, — продолжал он. — Поехали в деревню, помочь тестю с тёщей в поле. Лето, страда для крестьянина, сами знаете. Ну, как узнали они, что содеялось с нами и с князем, побежали в город. Да не успели, совсем чуть-чуть не успели. После сказывали мне, что если бы наш святейший не трусил так, не спешил закрывать ворота, а дал бы ещё хоть нескольким сотням несчастных войти в город мои бы спаслись!
Тонно́ на секунду повернулся к князю, и тот заметил, как в глазах звероподобного чудовища блеснули слёзы. В следующий момент грум опять отвернулся и тоном, не обещавшим патриарху ничего хорошего, закончил:
— С тех пор я и поклялся, что отомщу проклятому святоше!
Будь на месте Ренольда какой-нибудь теоретик власти, например, Юстиниан Первый, он, выслушав признание Фернана, скорее всего, велел бы немедленно удавить дерзкого раба Ибо не пристало людям столь подлого происхождения даже помышлять о мести такой высокой особе, какой, несомненно, являлся патриарх. Однако молодой князь Антиохии принадлежал к людям с иным образом мышления. Ренольда тронуло горе слуги, ему казалось странным, что столь напоминавшее зверя существо могло кого-то преданно любить.
— Но как удалось спастись тебе? — удивился князь. — Я слышал, почти никто не смог уцелеть в том бою?
— Это верно, — согласился Тонно́ и продолжал: — Видно, сам Господь уготовил мне жизнь в муках. Лучше мне было умереть, чем жить и знать, что жена моя и дочка страдают в неволе у неверных. Где они теперь?..
— Ты не ответил, — напомнил Ренольд.
— Что ж, — пожал плечами Тонно́, — я и сам не ведаю, как спасся. Когда их сиятельство прежний князь решили, что надо прорываться, мы, те, у кого не было коней, бежали, пока сил хватало, держась за стремена рыцарей. Потом мы мало-помалу отстали, а наши сеньоры так удачно ударили на язычников, что мы уж подумали, будто Господь смилостивился над нами. Не ведали мы воли Его. А Он наслал на христиан страшную бурю и погубил наши надежды... Если бы не Лука мой, мне бы не спастись. Он учуял неладное и стал как-то странно вести себя, всё норовил свернуть с прямого пути, а там как раз была рощица или лесок. Поскольку мы уже сильно отстали, я решил, что, пожалуй, можно свернуть туда. Там мы и схоронились...
Князь покачал головой.
— И турки не пытались схватить тебя? — спросил он. — Разве они не поискали, не посмотрели — не затаился ли кто-нибудь в том леске?
— Пытались, — Тонно́ усмехнулся. — Да вы видели, что делает с человеком Лука. Тот турок ни за лук схватиться не успел, ни за саблю. Да он и не пикнул! Второго же я сам успел благополучно прирезать. Взял я их коней, да и ушли мы потихоньку. А больше нам неверных повстречать не привелось. Думал, повезло мне, думал: вот всем Бог не привёл спастись, а мне счастье привалило: сам живой, не раненный, да и добыча при мне! Да вон оно какое, счастье моё!
Грум замолчал, и Ренольд так же довольно долго не произносил ни слова, а потом сказал:
— Ладно, иди позови своего господина. Нам пора навестить монсеньора.
Ангерран в пиршестве участия не принимал. На случай возникновения волнений князю требовался отряд абсолютно преданных воинов. Разумеется, было бы предпочтительнее, чтобы их начальник крепко держался на ногах.
Хотя солнце ещё не успело подняться высоко, но палило уже довольно сильно, когда Ренольд возвращался после визита к патриарху. Тот, устав кричать и ругаться, заснул лишь к утру, примерно тогда же, когда забылась сном его верная подруга.
Князь ушёл, ничего от Эмери не добившись: светский властитель требовал от духовного пастыря денег, тот, всё ещё не понимая расстановки сил, платить упорно отказывался.
Фернан с Железным Лукой среди прочих воинов сопровождал Ренольда и Ангеррана к цитадели. Уже отъехав от неё довольно далеко, князь вдруг обернулся и посмотрел в сторону крепости, мрачной громадой нависавшей над городом, а затем опустил глаза и увидел Тонно́. В глазах грума появился какой-то особенный блеск, и Ренольд вдруг сказал, обращаясь к Ангеррану:
— Слушай-ка, а не простудится ли наш монсеньор в подвале?
— Полноте, ваше сиятельство, — фыркнул тот. — Да на нём столько жира, что холод ему не страшен.
— Не страшен, — повторил князь, — не страшен... Холод-то ему не страшен, но жара, наверное, дело другое? Как мыслишь?
Сообразив теперь, что означал многозначительный взгляд, который бросил на крепость Ренольд, его бывший слуга произнёс:
— Вы допустили страшную несправедливость, ваше сиятельство, когда поместили его святейшество так низко. Он и сам вам всё время говорил о том, сколь высок его сан. Согласитесь, что теперь звание нашего любезного Эмери мало соответствует его положению. Во имя справедливости, государь, вы просто обязаны исправить свою оплошку.
— Ты серьёзно так считаешь? — переспросил Ренольд.
Уж кто-кто, а Ангерран дю Клапьер знал, что таится за торжественностью, которую напустил на себя его молочный брат. И верно, Эмери на пиру, да и вообще при каждом подходящем случае слишком часто распространялся относительно собственного высокого положения. Ангерран, как и его господин, прекрасно понимал, что продержать в камере патриарха долго не удастся. Весть о происшествии на пиру и о заточении святейшего рано или поздно достигнет ушей Фульке, патриарха Иерусалимского, тот обратится к королю...
— Да, — твёрдо ответил бывший оруженосец. — Я считаю, что под страхом кары Господней вам надлежит немедленно поднять монсеньора до заслуженных им высот.
Ренольд кивнул, он хотел уже отдать распоряжение, как вдруг заметил движение Фернана, внимательно прислушивавшегося к разговору Ангеррана и князя.
— Что тебе? — строго спросил последний Тонно́.
— Дозвольте сказать, ваше сиятельство? — В его голосе слышалась мольба. Мягкосердечный уроженец Жьена просто не мог отказать слуге, тем более что чувствовал — тот хочет предложить нечто дельное.
— Ну говори.
— Я знаю верный способ сделать монсеньора посговорчивее, государь, — проговорил Фернан, ободрённый разрешением князя. — Чело их святейшества не богато волосами. Если бы на челе этом появились бы ранки... ну как, к примеру, удумай милейший наш патриарх биться головой о стену подвала? Хорошо бы потом помазать ранки эти мёдом...
— Ты что несёшь?! — рассердился Ренольд. — Каким ещё мёдом?!
— Простите меня за глупость, ваше сиятельство, — залебезил Фернан. — Я путано выражаюсь, но я точно знаю, что, если человека с такими ранками, намазанными мёдом, выставить на солнцепёк, они, я имею в виду их святейшество, если уж не нынче же вечером, то завтра к утру перестанут гневить вас своим ненужным упорством.
