«И как им удаётся собирать такие богатства? — недоумевал молодой пилигрим. — Им не надо ни с кем сражаться, чтобы разбогатеть. Людишки сами несут им деньги. Барону своему небось так не отдадут?! Все жалуются на неурожаи, да что, мол, скот не родит и всякое такое, а в церковь вырядятся, как сеньоры, и попу тащат кто серебреник, кто золотой! Лукавые черти! Вот бы заставить святош поделиться с рыцарями! Это ж какие дружины можно снарядить?! Хватит, чтобы завоевать и Бизантиум и Вавилон!»

Вавилона Ренольд пока что не видел, но Бизантиум поразил его воображение. Молодой человек резонно полагал, что если уж столица базилевса ромеев так велика и богата, то Вавилон, надо думать, ещё больше и ещё богаче. Если бы младшего сына графа Годфруа спросили, где он, тот самый Вавилон, то, по здравом размышлении, сеньор Шатийона пожалуй бы лишь указал на Восток и ответил: «Ну... там где-то... наверное...»

Тут тоже выстраивалась своеобразная, хотя и вполне привычная по меркам средневекового рыцарства лестница: простой миль[36] думал, что кастелэн[37], которому он служил, знал, где находится Вавилон. Владелец замка, в свою очередь, полагал, что география — не его ума дело, и указывал любопытным на своего барона или графа, мол, видите того знатного сеньора на хорошем коне? Вот у этого господина и спрашивайте. Барон же искренне считал, что раз король и прелаты позвали его на войну, то им наверняка ведома её конечная цель. А как же, не на то ли и сюзерен, чтобы знать, куда вести своих вассалов? Конечно, папа с его епископами, а также короли все знают, так нечего и думать!

Найдя для себя такой ответ, раз и навсегда упразднявший необходимость задаваться ненужными вопросами, Ренольд успокоился. Он решил, что раз уж ему удалось добраться до Святой Земли целым и невредимым, то будущее в большей или в меньшей мере определено. На Дамаск так на Дамаск, он ничем не лучше и не хуже, чем Алеппо. Главное, досадить этому самодовольному типу, князю Раймунду, за то, что он так подло повёл себя в отношении короля Луи! Всякий раз, думая об этом, паломник из Шатийона невольно сравнивал жену властителя Антиохии и супругу своего сюзерена и всякий раз всё дольше и дольше не мог отвести глаз от Констанс. Да, госпожа любвеобильной Марго была хороша, чудо как хороша!

— На Дамаск! На Дамаск! — гремело по залу.

Они могли бы и не надрывать связки, Раймунд и без того понял, что проиграл. Неоднократные его упоминания о том, что, нанеся решительное поражение Нур ед-Дину, пилигримы смогут без особого труда вернуть и Эдессу, канули, не затронув ничьего ума, словно провалились в бездонный колодец, все труды и чаяния пропали втуне. Точно и не из-за падения столицы графства, основанного Бальдуэном Первым, собрались они тут. Вряд ли что-нибудь изменилось бы, даже если он сейчас встал и сказал: «Господа, но почему же нам не сделать два дела сразу? Мы могли бы атаковать Алеппо, а когда город будет нашим, оставить там гарнизон и двинуться на юг, к Дамаску и при поддержке войск короля Иерусалимского взять и его?»

Впрочем, князь не хотел лгать тем, кому пришлось бы по вкусу его предложение. Если бы им удалось захватить Алеппо, о Дамаске пришлось бы забыть. Танкреду понадобилось несколько лет, чтобы завоевать крепости, прилегавшие к нынешней столице Нур ед-Дина. Теперь пришлось бы потратить время на то же самое, так как турки по смерти Рутгера Салернского отняли у христиан большинство завоеваний Танкреда. Не говоря о простых крепостях, на пути к Дамаску остались бы ещё Шайзар, Хомс и Хама, владетельные эмиры которых не пожелали бы сдаться без боя.

«Попробую, попробую уговорить Луи, — повторял себе сделавшийся мрачнее тучи Раймунд. — Я должен убедить его...»

Бросив взгляд на встревоженное личико Алиеноры, князь понял — не получится. Он даже знал, что скажет ему Людовик: «Ваше сиятельство, я не могу начинать священной войны, не поклонившись Гробу Господню. Отправляйтесь со мной в Акру на ассамблею к брату нашему, христианнейшему королю Бальдуэну. Там мы и решим все вместе, какое направление избрать приложения наших сил».

Да, именно так он и ответит. Раймунд знал это потому, что Людовик и раньше высказывал подобные мысли, но как-то несмело, теперь же у него достаточно оснований для того, чтобы исполниться решимости.

«Неужели он не видит, что она не пара для него?! — подумал князь, глядя на Людовика и Алиенору. — А я? Я был бы ей парой?.. Что за кощунство?!»

Раймунд заставил себя не смотреть на племянницу, тем более что видел, Луи следит за его взглядом. Самому же князю неожиданно пришло в голову спросить себя, куда же обращён взор того самого молодого рыцаря с длинными усами, смутьяна, который так неожиданно привлёк его внимание. Неслыханная наглость! Светловолосый пожирал глазами... Констанс!

Внезапно Раймунд почувствовал, как почва уходит из-под ног, а сам он, облачённый в доспехи, падает с коня и...

Лицо молодого рыцаря вдруг стало старше, рот приобрёл хищный оскал, осанка сделалась властной. Во всём облике наметилась надменность, какая-то дьявольская решимость драться, драться во что бы то ни стало. Она присутствовала и в молодом, но заматеревшем муже, качество это, более свойственное юнцу, становилось едва ли не зловещим.

Что-то заставило Раймунда повернуться и посмотреть на свою княгиню. Он как-то никогда не задумывался над тем, что и она красива, она была женой, и этим всё сказано. Но она же дочь Алис, племянница Мелисанды, как мог он забыть об этом? Кровь, кровь...

Он только сейчас понял, что не один Луи, но и Констанс прекрасно знает про вчерашнее происшествие в саду.

Глаза добродетельной супруги горели огнём, щёки разрумянились, она ни капельки не огорчалась дипломатическим поражением мужа, словно бы и не понимала, чем это для него грозит. Констанс, не скрывая симпатии, смотрела на того самого молодого рыцаря с длинными усами.

«А ведь они ровесники... — Крыльями птицы судьбы прошелестело в мозгу князя. — Он лишь немного старше. Как он смотрит на неё?! Неужели?.. Нет! Только не он, только не он!»

Глаза Раймунда словно бы застлал туман, князь увидел вдруг приземистого бородатого курда с наголо выбритым черепом. Им ни разу не доводилось скрестить оружие, но они прекрасно знали друг друга. Язычник, правая рука атабека, звался Асад ад-Дином Ширку; он, сразу видно, праздновал победу и, широко улыбаясь, скалил жёлтые клыки, поднося к губам чашу... сделанную из человеческого черепа.

«Молодец, Ширку! — приветствовал его кто-то, и Раймунду показалось, что слова эти произнёс Нур ед-Дин. — Молодец! Теперь нас ждут ещё более великие дела! Перед нами Дамаск и Каир. Мы соединим их под одной властью, под моей рукой, превратим её в кулак, который сметёт с лица земли всех неверных! Если так хочет Аллах!»

Бородатый курд расплылся в улыбке, а потом с удовольствием (словно бы и слыхом не слыхивал о заветах пророка Мухаммеда) выпил вино и, подмигнув князю одним-единственным глазом, многозначительно подкинул на ладони череп-чашу.

«Итак, многоуважаемые гости, — поднимаясь с земли, проговорил Ширку неожиданно на языке франков. — С позволения его величества короля Франции Людовика и его святейшества патриарха Иерусалима Фульке разрешите считать ассамблею закрытой».

Тут только до Раймунда дошло, что это он стоит и он, а не какой-то язычник произносит, точнее, уже произнёс формальные, положенные по этикету слова.

Но и курд никуда не исчез. Подмигнув князю с того места, где стоял рыцарь с длинными усами, Ширку вновь подкинул на ладони череп-чашу и спросил:

— Знаешь, старый друг, чьей головой это когда-то было?

«Так всё-таки не плен?» — спросил себя Раймунд и, прежде чем ответить на вопрос курда, кивнул. Затем произнёс:

— Да.

Он и правда знал.