Гордый кельт несколько преувеличивал, голову его меч снёс всего одну (никак не удавалось, не отрубались они, хоть ты тресни!), однако душ шатийонское железо в руках нынешнего владельца загубило и правда уже за дюжину. Ренольд так разгорячился, что даже не заметил, как рыцари и оруженосцы Манасса д’Йержа стали потихоньку окружать всех участников недавней потасовки.
Забияка, разумеется, слышал про правило возмещения, действовавшее в Иерусалимском королевстве и других государствах латинян Востока; согласно этому закону все лошади, захваченные во время военных действий, поступали в распоряжение марешаля, первого помощника коннетабля. Любой из рыцарей, чья лошадь выходила из строя в сражении, мог рассчитывать получить другого коня из этого резервного фонда Однако на родине Ренольда подобных обычаев не водилось, он же оставался вассалом французского короля и потому считал себя вправе игнорировать местные законы.
Между тем момент, когда Манасс д’Йерж мог бы напомнить наглецу о правилах, принятых в Утремере, уже миновал. Слишком быстро развивались события.
Не понять, что ему бросают вызов, коннетабль не мог, не ответить на него — тоже. Что ж, он с удовольствием выучит уму-разуму зарвавшегося юнца. Одним словом, Манасс д’Йерж мгновенно забыл, что он не просто рыцарь, а должностное лицо, занимающее после своего сюзерена высший пост в военной иерархии королевства. Не известно, чем бы всё закончилось, что одержало бы верх, удаль и молодость или опыт закалённого в рубках воина, но в короткий, хотя и весьма энергичный обмен мнениями вмешался пожилой (по меркам Ренольда) знатный спутник коннетабля.
— Остановитесь, милейший мой сир Манасс. — Онфруа Торонский начал со старшего. — Или вы забыли, что мы на войне?
Выиграв несколько секунд у несколько смутившегося коннетабля, галилейский барон взялся за ретивого чужака, уже стягивавшего с руки кольчужную рукавицу.
— И вы, шевалье Ренольд, — проговорил миротворец, — также вспомните, зачем вы сюда явились? Исполнять свой долг христианина или гоняться за лошадьми? Стыдитесь!.. Хотя вы молоды, и это в какой-то степени извиняет вас.
Как ни странно, но на Ренольда отеческий тон барона подействовал умиротворяюще. Кроме того, каким-то чутьём молодого зверя, угодившего в переплёт, забияка уловил, что старик, насколько это возможно, держит его сторону[40].
— Стыдитесь, — повторил тот, строго глядя на молодого драчуна. — Я уверен, что вы слишком разгорячились и не сумели правильно выразить своих мыслей. Уверен, что вы просто не смогли объяснить мессиру Манассу, что не собирались возражать ему. Во-первых, потому, что он исполняет свои обязанности, во-вторых, потому, что он прав. Да, да, и не спорьте! Как я заметил, вы среди них, — Онфруа указал на жавшихся друг к другу недавних противников, окружённых всадниками коннетабля, — единственный благородный рыцарь. С вас и спрос. Ваши действия вредят общему делу. Уверен, что его величество король Людовик не придёт в восторг...
— Это моя добыча... — не столь уверенно, но всё ещё упрямо повторил Ренольд и мотнул головой, при этом его мерин в точности повторил телодвижение хозяина. — Мой конюх...
— Да, — согласился Онфруа. — Но это — чистокровный арабский конь. Ума не приложу, как здесь оказалось это животное. Вы — невероятный счастливчик, а ваш конюх заслуживает хорошей награды...
«Арабский?! — молодой кельт вновь чуть не свалился со своего мерина, отчего-то забеспокоившегося под его седлом. — Арабский конь?! Это же целое состояние!»
Ренольд немедленно вспомнил, что кто-то рассказывал ему, будто в старину Танкред такими вот конями брал дань с тогдашнего эмира Алеппо[41]. Дюжина коней составила дань за пять лет, вот так удача! Однако... как ни возбуждён был младший сын графа Годфруа, он всё же заметил, наконец, что его люди окружены. Коннетабль не станет с ним драться, потому что на войне...
«Нанесённое ему оскорбление это всё равно, что пощёчина самому королю Бальдуэну! Тут и сам Луи не спасёт! Вот это да! Вот так влип! Что же делать?!»
От растерянности Ренольд обронил только одно:
— Конь?
— Точнее, кобыла, — произнёс Онфруа и добавил не без ехидства: — На случай, если у вас не было времени это заметить.
Раздался дружный взрыв хохота. Не только рыцари и оруженосцы коннетабля и барона, но даже и Ангерран с Пьером и все перепуганные бойцы, участвовавшие в конфликте, тряслись от смеха. Ржали даже кони. В том числе и тот, вернее, та, которая стала причиной позора отважного пилигрима. Вот так-так, рыцарь, который не сумел отличить жеребца от кобылы! Все, конечно, понимали, что молодой крестоносец прекрасно разбирался в данном вопросе, но всё же... «На случай, если у вас не было времени это заметить!» Это ж надо так поддеть!
Кровь ударила в голову Ренольду. Что делать? Драться с этим симпатичным стариком? Или со всеми сразу?
— Эта лошадь, шевалье, — продолжал барон, — украсит конюшню любого монарха. Вы можете взять её, но сумеете ли вы теперь дать ей достойное содержание? Думаю, что на сегодняшний момент это вам не под силу. Разумеется, после похода вы, как и подобает храброму воину, разбогатеете, но что к тому времени станется с этим прекрасным животным? Подумайте о нём, шевалье, прежде чем что-либо предпринять.
Галилеянин говорил так проникновенно, так плавно и баюкающе лилась его речь, что молодой человек невольно попал под обаяние его слов. К тому же Ренольду вдруг пришло в голову, что такая лошадь стоит десятка добрых жеребцов. Тем временем воевать сидя на ней он всё равно не сможет, она долго не выдержит его в доспехах, а тогда...
Барон, несомненно, понял, о чём думал рыцарь.
— Я готов купить её у вас, шевалье Ренольд, — громко произнёс Онфруа де Торон. — Назовите цену. Я куплю её не для себя, так как не считаю себя вправе владеть такой драгоценностью, я подарю её нашему королю...
«Королю? Нашему королю?.. — мысленно повторил кельт. — А почему бы мне не подарить её своему королю?»
Он так никогда и не понял, почему вдруг сказал то, что сказал. Губы сами шевельнулись и...
— Я, Ренольд, сеньор Шатийона, желаю подарить эту лошадь, доставшуюся мне в бою, — воскликнул он звонко, — Его христианнейшему величеству королю... Бальдуэну Иерусалимскому!
На какое-то время вокруг наступила тишина, полная почти физически ощутимой напряжённости. Может быть, причиной тому была жара? В такое время даже бывалые жители этих мест предпочитают полёживать в прохладе, а не сражаться в доспехах весом в сорок или даже шестьдесят фунтов[42].
Молчание, каким бы длинным ни показалось оно пилигриму, продлилось не больше секунды или двух и кончилось рёвом десятков глоток:
— Да здравствует мессир рыцарь! — закричали оруженосцы и их господа.
— Да здравствует мессир Ренольд! — подхватили Ангерран, Пьер и все «сукины дети», которые быстрее всех почувствовали, что воображаемая (почти уже осязаемая) верёвка больше не стягивает их шеи, и потому орали во все глотки: — Да здравствует мессир Ренольд!
— Да здравствует! — негромко подхватили их бывшие противники. — Да здравствует!
Не горланили только старшие, Онфруа де Торон и коннетабль. Последний метнул в барона злобный взгляд, но тот сделал вид, что ничего не заметил из-за светившего в глаза солнца, и внезапно зычным голосом закричал:
— Да здравствует король Бальдуэн! Да здравствует наш король!
— Да здравствует король! — ревело с полсотни глоток. — Да здравствует король!
VII
В ту ночь в лагере под стенами Дамаска Ренольду снился давно уже подзабытый сон. В последний раз наш молодой пилигрим видел его лёжа в постели после ассамблеи в Антиохии, когда вдруг перехватил обращённый к нему волнующий взгляд княгини Констанс.
