— Но... мессир, — оруженосец явно не спешил уйти, — мой долг...

— Забудь об этом. Я освобождаю тебя ото всех обязанностей как по отношению ко мне, так и к ордену. Ты ведь не рыцарь, а всего лишь сержан[13], тут моего почётного командорского звания вполне достаточно, сколь бы декоративным оно ни было. — Как бы в подтверждение своих слов, старик коснулся красного креста у себя на груди и подвёл итог своим словам: — Плащ мой при мне.

Третий удар потряс здание, и Андрэ вдруг понял то, что давно понимал старик: на сей раз штурм увенчается успехом. И всё же слуга медлил, ожидая, пока и Филипп поймёт это. Но тот оказался на редкость несообразительным.

— Но наш уход ослабит оборону, — проговорил он, точно старый воин и не подозревал об этом.

Андрэ решил не отставать от безмозглого оруженосца:

— Подвал могли бы запереть другие, мессир.

— Ступайте! — рыкнул на них командор. — Я сам знаю, кому что делать. Пошли вон!

За время службы оба юноши хорошо изучили своего господина; охота перечить ему у них прошла мгновенно. Они спустились в подвал и, поднатужившись, вдвоём не без труда отодвинули тяжеленный сундук. Наскоро простившись с командором и получив от него напутствие и благословение, они скрылись в узком затхлом проходе и прикрыли за собой люк. Когда юноши исчезли, командор вышел из подвала и запер дверь.

Поднявшись по лестнице, он затворил также и двери, что вели вглубь дома из тех помещений, где занимали посты трое оставшихся участников обороны. Таким образом господин Лишал их возможности искать спасения в бегстве и создавал на пути неприятеля дополнительную помеху.

Когда старик покончил с этим, таран атаковал преграду уже в девятый или десятый раз. Ещё дюжина, может быть, две ударов, и она не устоит. Так или иначе, в запасе у командора оставалось около четверти часа. Для осуществления его намерений этого времени хватило бы с лихвой.

Старик немного ошибся в расчётах. Осаждающим понадобилось не менее получаса, чтобы окончательно сокрушить мощную входную дверь, перерезать слуг и, преодолев последние преграды, ворваться к тому, чьей крови они так жаждали.

Уже совсем рядом раздался громкий топот, ругань, звон оружия и доспехов.

— Он здесь! Он здесь! — на языке киликийских армян закричал воин, первым переступивший порог комнаты с низкими закопчёнными потолками, где всего несколько минут назад закончил колдовать над своими колбами старик в белом плаще с красными восьмиконечными крестами. — Скорее сюда!

Воин отодвинулся в сторону, пропуская в комнату вождей. Первым шёл пятидесятилетний мужчина с посеребрённой сединой густой когда-то чёрной бородой, в открытом остроконечном шлеме, дорогой длиннорукавной кольчуге и наброшенном на плечи шёлковом плаще. В руках этот благородный красавец держал длинный меч с едва различимыми в полумраке следами крови на тусклом лезвии.

— Здравствуй, брат Жослен, — весело поприветствовал он хозяина на распространённом в Антиохии и большинстве других областях Утремера наречии языка франков, старательно упирая на слово «брат». — Я вижу, ты заждался... — Окинув старика внимательным взглядом, он покачал головой: — Нет, похоже, ты не рад. Но ничего не попишешь, придётся тебе принимать гостей.

Мужчины, стоявшие по правую и по левую руку от предводителя, заулыбались и энергично закивали.

— Я рад тебе, Баграм, — ответил командор на том же языке, прикладывая к груди руку. — Извини, что не предлагаю сесть. Поскольку я тебя не приглашал, ты, я думаю, простишь меня... — Он сделал маленькую паузу и спросил: — Если я не ошибаюсь, у вас, киликийских грифонов, не в обычае оказывать почести незваным гостям?

Улыбочка сползла с благородного лица Баграма, вмиг сделав его злобным и жестоким. Остальные подались было вперёд, но поскольку самый знатный из них остался на месте, они лишь повернули к нему лица, ожидая приказа. Справившись с собой, предводитель сделал знак, и стоявший позади оруженосец протянул господину кусок ткани, которой Баграм, многозначительно глядя на старика, тщательно вытер свой клинок.

— Тебе ли, незаконнорождённый, обсуждать порядки моего народа, сыны которого не раз занимали трон Бизантиума? — надменно скривив рот и топорща великолепную бороду, проговорил Баграм.

— Не тебе, жалкий выскочка, так разговаривать перед лицом одного из знатнейших мужей, могущественнейшего из подданных царя Малой Армении! — воскликнул один из мужчин, стоявших рядом с предводителем. — Немедленно поклонись господину, ты, жалкий червь.

Командор и ухом не повёл.

— Вот именно малой, Васил, — напомнил он надменно. — И не вам, грязным горцам, отдавать приказы командору ордена Храма. Забыли уже, как учили вас братья уму-разуму? А уж если говорить о выскочках и незаконнорождённых, то где, как не среди представителей ныне царствующих в Сисе Гетумянов, их больше, чем в любом из самых захудалых родов с задворок Европы?

Васил и все прочие, кто находился в первом ряду, приготовились уже броситься на старика и разорвать его на части. Но Баграм, предвкушавший веселье и ещё не закончивший разговора, не позволил им этого.

— Тихо, тихо, друзья, — успокоил он недовольных. — Послушаем несчастного! Каждое произнесённое им слово делает его жизнь длиннее на мгновение. Да, да, именно длиннее, но главное здесь то, каким будет это мгновение! Он тысячу раз успеет пожалеть о своей дерзости.

— Тебе ли знать, что ждёт меня, Баграм? — с сожалением в голосе спросил командор. — Не ведаешь ты сего, как закрыто для тебя и то, что будет с тобой самим уже скоро. И ты ещё говоришь мне о том, что мне придётся о чём-то жалеть? Глупец. Тебе ли пугать меня пыткой? Тебе ли кичиться древностью рода? Тебе ли, жалкий раб жалких господ? Сорок лет я сражался с неверными. Лишился руки и глаза. Не раз меня сажали в башню, где ждал я казни. Я падал со штурмовых лестниц, тонул, погибал от голода. Как тебя, видел я султана Саладина и короля Корделиона...[14] — старик скривился. — Они выглядели куда лучше, чем ты. Но ты ведь пришёл не для того, чтобы пререкаться со мной, так ведь, Баграм?

Командор знал, что говорил, он ни минуты не сомневался, что, если бы задача предводителя врагов состояла только в том, чтобы поиздеваться над ним, Баграм давно бы уже позволил своим товарищам броситься на него.

— Ты угадал, — седобородый красавец кивнул. — Отдай ним свои драгоценности, и мы пощадим тебя. — Пообещал он, но тут же добавил, хищно улыбаясь: — Зарежем быстро.

— Что ж, — немного помедлив, ответил старик, — это предложение достойно того, чтобы всерьёз задуматься над ним. Как ты сказал? Прирезать быстро? Это — дело, это по-честному. Я готов выполнить твои условия.

Командор взял свечу и, повернувшись, сделал несколько шагов вглубь комнаты. Спутники Баграма заволновались, никому не верилось в то, что старый рыцарь запросто расстанется со своим сокровищем. Если бы это произошло, то предводителю армян удалось бы утереть нос извечным врагам — храмовникам. Как только они не опередили киликийцев? Не знали про сокровища? Ждали смерти брата Жослена? Конечно, не шали. Да, как бы невероятно это ни звучало, но дела обстояли именно так.

Тем временем храмовник, встав на одно колено, опустился куда-то под стол со стоявшими на нём колбами и ретортами и, кряхтя, вытащил оттуда ковчежец приблизительно таких же размеров, как и тот, в который упаковал самое ценное сокровище, свой труд «Деяния Ренольда» (Gesta Rainaldi).

— Вот, — тяжело дыша, проговорил командор, ставя сундучок на другой стол. — Вот то, что ты хотел получить, Баграм. Открывай же крышку. Смелей! Чего ты испугался?

Нет, Баграм не испугался. Он боролся с собой, одна часть его сознания отказывалась верить в то, что коварный старик так легко сдаётся, а другая убеждала киликийца, забыв о мелочах, сосредоточиться на главном, ведь ненавистный Жослен ничем не мог повредить ему. И всё же... Рука храмовника была пуста, оружия, которое он мог бы быстро схватить, чтобы исподтишка нанести подлый удар, поблизости также не наблюдалось.