— Хорошо, — согласился он. — Забудем о христианском долге. Забудем о том, в чём напутствовал предприятие пилигримов римский апостолик, отмахнёмся от проповедей святого Бернара Клервосского. Что они нам?.. Представим себе, что наши уважаемые гости пришли только за тем, чтобы помочь какому-нибудь из князей здешней земли справиться с соседями. Поговорим о стратегии. Признаюсь, мне понятно беспокойство нашего гостеприимного хозяина. Нураддин и его столица всего в двадцати лье от сего богоспасаемого града, где ныне по воле Божьей собрались мы. Какой из властителей не хочет отодвинуть границы своих земель подальше? На двадцать лье? На пятьдесят? На сто? А почему не на сто пятьдесят?
Патриарх, как и князь, в свою очередь выдержал паузу.
— Соблазнительная мысль, особенно когда под рукой столько добрых воинов, готовых биться с язычниками, — подняв палец к потолку, вновь заговорил он. — Того же, не стану скрывать от вас, хотел бы и король Бальдуэн. Его величеству точно так же, как и его сиятельству, не нравится, что от языческого Дамаска до ближайших городов Святой Земли, таких, как Назарет и Вифлеем, одни имена которых уже сами по себе святы для любого христианина, рукой подать. Они даже ближе, достаточно дневного перехода, чтобы достичь их стен.
Святейший, конечно, бессовестно врал, его красноречие ориентировалось на пилигримов, никогда прежде не бывавших в Палестине и Галилее и не знавших, что Назарет, Иерусалим и Вифлеем отстоят от Дамаска на сто, сто сорок пять и сто шестьдесят миль соответственно. Подойти к ним незамеченными войска Онура, если бы он захотел напасть, ни за что бы не смогли, а от набегов туркоманских (или туркменских) орд, не подчиняющихся ни Нур ед-Дину, ни правителю Дамаска, не спасут никакие завоевания, никакие продвижения границ дальше на восток. Кроме того, Онур и не хотел ни с кем воевать. Он хотел одного: жить, и по возможности спокойно. Того же хотели и граждане Утремера. Но гости желали подраться. Это бы ещё полбеды, объектов для применения их сил хватало, но они непременно хотели кого-нибудь освободить.
Раймунд не спешил уличать оратора во лжи, полагая, и не без оснований, что это ничего бы не дало. Фульке всё равно вывернулся бы, завёл бы речь о других городах, действительно находившихся в опасной близости от границ.
Гораздо интереснее было то, что сказал патриарх дальше.
— Сокрушив Алеппо, что же получим мы? — спросил он и сам же себе ответил: — Передвинем границы Антиохийского княжества, которое будет тогда иметь дело с Мардином, Мосулом, с самим Багдадом, наконец! Чтобы одолеть их всех, нам понадобится перевезти сюда половину подданных, скажем, короля Франции.
Князь не мог не отметить, как встрепенулся при этих словах Луи.
Патриарх Иерусалимский продолжал:
— Сокрушив же Дамаск, мы не только отвоюем упомянутый в Священном Писании город, чем нанесём серьёзный урон неверным, показав им, в каком мраке пребывают их умы и души, но мы также поднимем престиж христианского оружия на высоту, на которую вознесли его пилигримы Первого похода.
Сравнение с крестоносцами Первого похода вызвало всеобщий восторг гостей. Свои, как отметил князь, реагировали куда спокойнее.
«Не пойдут, — понял он с облегчением, но тут же помрачнел: — Но и эти не останутся».
Однако у Фульке за пазухой имелся и ещё один камешек, который монсеньор был готов бросить в огород гостеприимного хозяина.
— Но я обещал отбросить рассуждения о долге, — напомнил он, вновь обретая контроль над расшумевшейся аудиторией. — Стратегия, вот что, как уверяют нас некоторые, главное. Внимание. Захватив Дамаск, мы не только совершим богоугодное дело, но и отрежем северных варваров от их единоверцев на юге, мы разрубим Вавилонию пополам. Вот в чём настоящая стратегия, мессиры рыцари! Это не мои слова, это слова христианнейшего властителя, правящего в Святом Городе и в Святой Земле, избранного баронами Утремера короля Бальдуэна!
Едва Фульке закончил, поднялся всеобщий гвалт, рыцари вскочили и принялись размахивать руками, делая вид, что рубят что-то мечами или секирами.
— На Дамаск! На Дамаск! На Дамаск! — ревели десятки глоток. — На Дамаск! На Дамаск! На Дамаск!
Вопили все. В основном, конечно, молодёжь, но больше всего внимание Раймунда привлёк молодой безбородый красавец с длинными пшеничными усами и чуть более светлой шевелюрой. Локоны волос каваллария выглядывали из-под шапочки, не желая ютиться под цивильным головным убором, который явно был привычен рыцарю куда меньше, чем шлем. Раймунд узнал рыцаря; именно его городская стража арестовала на днях за учинённую в гостинице резню. Князь выслушал сообщение и велел передать смутьяна на суд его сюзерена.
— На Дамаск! — Ренольд и правда усердствовал чуть не больше всех. — На Дамаск!
Да и отчего же не покричать? Из тюрьмы его выпустили на следующий же день, и он удостоился беседы с Людовиком. Король находился в обществе брата, Роберта, графа Перша и Дрё, Тьерри Эльзаского, Тибальта де Блуа и Гвильома де Куртенэ. На поддержку последнего Ренольд особенно надеялся — всё-таки соседи, Шатийон всего в каких-нибудь семи лье от столицы вотчинных французских владений Куртэне, весьма известного на Востоке рода[35].
Присутствовала даже Алиенора. При ней король, конечно, напустил на себя строгости, решив постращать вассала за произвол. Однако Луи оказался плохим лицедеем, к тому же Ренольд скоро почувствовал, что и прочие рыцари скорее сочувствуют ему, чем осуждают. Королеве же буян явно понравился, и она, нахмурив бровки, попеняла ему за поведение, недостойное гостя, а потом со вздохом заметила, как бы ни к кому особенно не обращаясь: «Господи, эти ужасные грифоны способны вывести из себя даже святого. Что уж говорить о рыцарях?» Тут уж никто не стал долее скрывать своих подлинных чувств. Таким образом Ренольд был полностью оправдан и... воспользовался удобным случаем, чтобы попросить у короля в долг несколько золотых. Последний, конечно, не отказал, и прежде всего из-за присутствия супруги, ему не хотелось показаться перед ней скрягой.
Теперь Ренольд, который, как и все прочие придворные, прекрасно знал о ссоре венценосной четы, искренне сочувствовал Алиеноре. Лицо её побледнело и выглядело очень грустным, отчего, правда, лишь сделалось красивее. Оно стало просто прекрасным, хотя в том, что касалось форм... Если признаться, то, на вкус нашего кельта, жена его сюзерена была так себе. Слишком худа, но королю, видно, нравились такие. Что ж, это его дело. И его забота терпеть всех этих трубадуришек, что увиваются вокруг его супруги, превознося её красоту. В том, какой на деле это гнусный народишко, молодой рыцарь убедился ещё во Франции.
Такие смотрят тебе в глаза, и уста их льют мёд. Послушать их, так у тебя лицо баловня судьбы, и по нему сразу видно, какой ты доблестный воин: такой уж, верно, побывал в славных сечах, соблазнил тысячу красавиц, сразил своим мечом целую тьму сарацин, а богатство, захваченное у них, расточил на пиры с добрыми друзьями. Так говорят труверы, словно мёд льют. А что же на самом деле? На самом деле, всё, что им нужно, выпить за твой счёт, а потом же тебя и обсмеять. Вот и с Алиенорой то же самое. Получил тычка иной не в меру распустивший руки и язык поэтишко, и пошла слава о супруге Людовика. Хотя... если служанкам, вроде Марго, можно, то чем королева хуже? Она ведь тоже женщина.
Рыцарь вспомнил задницу проказницы-служанки княгини Констанс и подумал о том, что если бы Алиенора была не женой его сюзерена, не королевой, а просто, скажем, дочерью герцога Аквитании или даже женой какого-нибудь другого монарха, он не отказался бы попробовать её на вкус, пусть даже за такое могут оттяпать голову.
Хотя уж если бы Господь призвал его к себе и велел, к примеру, занять место Адама, при этом дав возможность выбирать себе Еву, Ренольд скорее предпочёл бы не Алиенору, а Марго. И не только из-за форм. Как знать, чего захочется своевольной гиеньской красотке? Вдруг да потянет она за собой в Эдем всю свою бойкую и языкастую свору? Нет, если бы он, Ренольд, оказался в раю или стал бы вдруг хотя бы графом (последнее предпочтительнее), то велел бы взашей гнать из своих владений всех болтунов — поэтишек и попов. И от тех и от других никакого прока. Впрочем, жонглёры и труверы проживаются милостью властителей, королей или графов, а святоши... этих голыми руками не возьмёшь!
