Открывая глаза, Митьяна подумала, что в последнее время слишком часто теряет сознание. И просыпается потом либо не там, где следовало, либо с какой-нибудь другой неожиданностью наготове. Сейчас ничего не изменилось: она обнаружила себя в траве, судя по росшим перед ней кустам — на заднем дворе собственного дома.

В одиночестве. Завернутую в колючую шерстяную ткань. И без одежды.

Мита пошевелила руками и едва не завыла: боль растеклась по всему телу, от нее сводило мышцы. Травница осторожно села, плотнее кутаясь в свое покрывало. Солнце уже почти поднялось, и в деревне начиналась бурная утренняя жизнь: возня гусей на лужайке рядом с домом старосты, блеяние коз и кудахтанье кур, перебранка Нита и молочницы Риваны, женские разговоры в походах к ручью за водой. Мита зажмурилась и приложила пальцы к вискам. Она думала, что хороший слух и нюх присущи только волчьей ипостаси, но теперь она, будучи человеком, продолжала слышать то, чего обычные люди слышать не должны.

Интересно, как давно она в деревне? И кто ее сюда принес? Неужели Лик?

«Откуда бы он знал, где я живу… — Мита с трудом поднялась на ноги и зашагала к задней двери в стряпущую. — Хотя, глупый вопрос. Наверняка нашел наш дом по запаху».

В голову лезли всяческие вопросы, но думать о них травнице не хотелось. Самочувствие у нее было отвратительное: все тело ныло и ломило так, что перетруженные мышцы после работы на огороде у деда Казира казались мелочью. С трудом удерживая на плечах покрывало, она переступила порог и уже была готова без сил рухнуть на полати отца. Добраться до своего чердака казалось ей подвигом.

— Соберись, — вслух одернула она себя. — Вся одежда там…

Сердце у нее ухнуло в пятки, когда она поняла, что наверху сейчас полнейший бардак. Проснувшись волком, Мита в испуге металась по всему чердаку, роняя травы, корзины, плошки, целые полки, и одним богам известно, в каком он сейчас состоянии. Заглядывать туда было страшно. Думать о том, как все исправлять и как говорить о случившемся отцу — еще страшнее.

Стук в дверь заставил травницу подскочить на месте.

— Митка! — послышался голос деда Казира. — Ты дома?

Руки у нее затряслись, и она в панике заметалась по стряпущей — настолько, насколько позволяло ее обессиленное тело. Отзываться было нельзя — она в таком виде никому в здравом уме не покажется. Молчать тоже не хорошо — дед Казир заволнуется еще, начнет ее искать. Когда Мита пыталась найти какую-нибудь одежду рядом с печью, стук раздался вновь.

— Митка!

— Я дома! — Травница постаралась отозваться как можно громче, но голос ее подвел, и конец слова потерялся.

— Случилось чегой у тебя? — поинтересовался сосед.

— Все хорошо. Я сейчас. — На глаза ей попалась кадка с грязным бельем, поверх который лежало платье, на днях данное Зерой. Наскоро накинув его, она проковыляла к двери. — Открываю.

Дед Казир стоял на крыльце и поглаживал бороду. Когда дверь открылась, явив его взору травницу, он застыл на мгновение, а потом улыбнулся.

— Ты что, спала? Солнце давненько всталоть. Не помню такого, чтобы ты так поздно поднималась на ноги.

— Устала вчера, допоздна засиделась, — нашлась с ответом Мита. — Ты что-то хотел, деда Казир?

— Только удостовериться, что с тобой все хорошо. Этой ночью Лаба у Нита расшумелась. Подумали, может, пробрался кто, ворует аль чего… Ты что, не слышала?

— Слышала.

— Ничего не пропало?

— Нет.

— Хорошо… — Казир погладил бороду и повторил: — Хорошо… Нит говорит, Лаба так только на хищников заливается. Говорит, учуяла кого-то. Так а я ему — ну какой хищник. Волколюды сюда не сунутся и других хищников не пустят. Да и мало ли что могло этой старой псине померещиться.

— И правда, — натянуто улыбнулась Мита. — Может, и ошиблась. Она мне всех кур перебудила.

— Точно хорошо все?

— Я в порядке. Сами-то как?

Казир закряхтел и махнул рукой.

— А, нормально. Зерка спит еще, умаялась за вчера. Прибирала сараюху, покамест Гидер лошадку взял. Вернется ж сегодня, обещал.

— Да… — Улыбка застыла у Миты на губах. — Обещал. Пойду я, деда Казир. Мне бы в доме к его приезду прибраться.

— Конечно, Митка. Конечно…

Залезть на чердак стоило Мите огромных трудов. И от увиденного ей захотелось расплакаться.

Наверху царил тот самый страшный погром, который травница боялась себе представить. Весь пол был устлан обломками коробов и травяной трухой, где-то попадали плошки и банки со сборами и настоями. Часть из них разбилась, и запахи все еще стояли в воздухе, хотя большинство выветрилось — всю ночь окно было открыто. Ее самодельная постель была смята, солома разбросана по полу вперемешку с обрывками тканей. Мита по нескольким кусочкам признала свою сонную рубашку, вышитую еще ее родной матерью — самое теплое о ней напоминание. Видимо, во время смены ипостаси одежду надевать не стоит. Травница отрешенно подумала, что придется ей теперь спать голой, а иначе одежды не напасешься.

Вид царившего вокруг беспорядка вгонял ее в уныние. Она опустилась на колени и сидела так несколько долгих минут, бесцельно водя руками по полу. По щекам ее текли слезы, высвобождая наружу все страхи, все смятение, горечь, отчаяние, которые до сего момента отсиживались где-то в глубине, куда их загнал Лик. Да, ночь получилась слишком насыщенная, чтобы думать о своих переживаниях. Теперь, оставшись наедине с собой, она была вольна делать что угодно, а потому разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.

А после, вдоволь наплакавшись, она размазала слезы по щекам и принялась за уборку — и поиски того, что могло уцелеть в этом хаосе.

— За лисьи шапки недурно заплатили. Три штуки по пятьдесят серебром каждая. И заячьи хвостики детям на игрушки махом разошлись по полсеребрушки. Взял домой муки, как ягода пойдет, напечешь пирогов…

Отец вернулся домой ближе к обеду. Пока он рассказывал о своей поездке в город, Мита раскладывала мокрую одежду на печи — на обратной дороге мужчина попал под дождь. В ответ на вопросы она лишь натянуто улыбалась и говорила неохотно. Охотник быстро заметил, что дочь ведет себя странно — невеселая, скованная, словно деревянная кукла, и мыслями витает где-то не здесь.

— Я и тебе кое-что привез. — Он вытащил из складок льняных полотен деревянную шкатулку — небольшой сундучок с потертым медным замочком-петлей. Она была сделана с легкой небрежностью, но от этого менее очаровательной не становилась.

Мита замерла и невольно залюбовалась поделкой.

— Что это?

— Гляди. — Отец приоткрыл шершавую крышку и показал девушке содержимое. Та ахнула: внутри лежали две берестяные сережки и кулон. — Нравятся?

— Очень! — от души восхитилась Мита. — Они очень красивые.

В центре кулона и каждой из сережек поблескивали овальные камни, прозрачные, с ярким бликом, будто разрезающим их на две половинки; они были похожи на маленькие глазки кота. Разглядев их, девушка насторожилась.

— За сколько ты их купил, папа?

Охотник замялся.

— Какая разница, милая? Я разве не могу порадовать свою любимую дочурку?

— Тут же камни! Они очень дорогие!

— Не такие уж и дорогие. Честно говоря, — он замялся, — здесь осколки камней, которые в хорошие украшения уже не пошли бы. Непригодные они. Ну и, чтобы не выбрасывать зря, сделали из них такие простенькие украшения. Может, по сравнению с теми, что с цельными каменьями, они и грубоваты, но зато выглядят побогаче, чем обычные деревянные. Не переживай о цене. Это подарок тебе на именины.

— Куда ж я такую красоту надену?

— Кто его знает, когда пригодится, — улыбнулся охотник. — Может, надумаешь замуж, так на смотрины наденешь — не простую же бересту перед женихами носить. Примерь.

Травница помедлила, затем осторожно взяла в руки сережки и просунула железные застежки через мочки. Узорчатый ромб с камнем-глазом посередине был размером с половину ее уха. Мита взяла в руки карманное зеркальце и покрутила перед ним головой.