— Нездоровится?! Так отвечают назойливому торговцу, а не мужу! Не смейте лукавить со мной, когда я спрашиваю о здоровье госпожи, не юлите! Итак, милейшая, отвечайте немедленно, что с нею такое? Я жду, чёрт побери!

В эту минуту в комнату, живая и невредимая, вошла Шарлотта, и незадачливая Раулетта ретировалась в полном замешательстве.

— Боже мой, Людовик, что с вами, вы смертельно бледны! Бедняжка Раулетта, она такая безмозглая! Вы испугали её.

— Прошу прощения. То есть нет, я не прошу прощения! Какое право имела она смертельно пугать меня?!

— Вы боялись за меня, Людовик?

— Разумеется, я боялся за вас. «Нездоровится» — это может означать всё что угодно. От такого ответа и впрямь не поздоровится!

— Мне гораздо лучше.

Она и в самом деле выглядела вполне здоровой.

Но в тот же вечер, когда они возвращались к ужину в замок, Людовик почувствовал, как её рука ослабела и обмякла в его руке. Шарлотта так и не научилась шествовать, лишь легко касаясь пальчиками вытянутой руки кавалера, как предписано французскими правилами этикета, и предпочитала ходить с супругом под руку, по более непосредственному итальянскому обычаю — вначале это немного смущало дофина, так как походило на публичные объятия, но со временем он привык к этому, и её милая непосредственность даже стала нравиться ему.

Её рука обмякла и безвольно повисла в его руке. Внезапно она оступилась и резко упала на ступени лестницы. Этот обморок случился так неожиданно, что Людовик не успел удержать её, хотя инстинктивное движение его локтя, которым он прижал её локоть, возможно, смягчило падение. Она лежала без чувств у ног дофина, её пёстрые юбки разметались вокруг, а высокий головной убор из отличного генуэзского кружева слетел с прелестной головки и откатился чуть в сторону. Изящные маленькие туфельки сверкали бриллиантами ему прямо в глаза — помнится, раньше его всегда огорчало, что их не видно под длинным платьем Шарлотты, впрочем, то были савойские драгоценности — только бриллианты, и среди них ни одного изумруда.

Мысленному взору испуганного супруга представились сведённые судорогой ноги, навеки закатившиеся под полусомкнутыми веками зрачки, воображение рисовало перед ним страшные картины: она задыхается на его руках, он видит, как лицо её бледнеет. Он почувствовал, как пена выступает у него на губах.

— Боже всемогущий! — Людовик бросился на колени. — Нет, только не забирай Шарлотту! Господи Иисусе, сохрани мне моё дорогое дитя, мою возлюбленную жену! О нет, услышь меня, нет, нет, нет!

Вдруг, словно очнувшись, он закричал что есть мочи:

— Эй, стража! A moi! A l’aide! Раулетта, Луаза, скорее, на помощь госпоже! Анри! Госпожа Леклерк! Жан!

Громким голосом взывал он ко всем домочадцам, не забыв даже о юном Жане Леклерке. В конце концов этот голос перешёл в истерический стон:

— Оливье! Хорьковой желчи!

Рывком разорвав воротник камзола, он дрожащими пальцами нащупал бархатный мешочек. Затем он раскрыл его и надел кардинальский изумруд на точёный пальчик Шарлотты. Кольцо оказалось слишком велико и слетело на пол. Людовик торопливо поднял его, прижал к пухлой ладошке, сомкнув её пальцы в кулачок, одновременно крепко сжимая его в своей руке.

— Держи его, держи крепче, Шарлотта. Никогда не снимай это кольцо. Пусть оно всегда будет на тебе, слышишь, всегда!

Никто и никогда не видел этого сурового, сдержанного человека таким взволнованным. Мгновенно всё и вся в замке пришло в движение: железные «подошвы» стражников гулко застучали по коридорам, выложенным камнем, впереди них спешили дозорные с факелами, примчался юный Жан с обнажённым маленьким мечом, появилась вскоре и толпа фрейлин Шарлотты в вихре муслина и воздушных кружев, и, наконец, из-за дверных косяков тут и там стали высовываться физиономии любопытной кухонной челяди. Где-то снаружи, в сгущающихся сумерках раздался сигнал тревоги, и тяжёлая решётка на воротах с грохотом опустилась, в то время как старый разводной мост надо рвом начал медленно, со скрипом подниматься.

Луаза де Бетлен была когда-то няней Шарлотты, а нынче, овдовев, состояла при ней камеристкой. Без особого труда она протиснула свои основательные «материнские» формы сквозь редкое оцепление из дам, столпившихся вокруг дофины. Одной секунды ей оказалось достаточно, чтобы понять, в чём дело, она усмехнулась и одарила дофина шутливо-презрительным взглядом.

— Мужчины! — фыркнула она. — Они всегда поднимают такой шум. Можно подумать, что это им придётся рожать. А теперь, Шарлотта, дитя моё, поднимите вашу очаровательную головку и попробуйте встать, вот так, вот так... Всё будет хорошо.

Она помогла дофине подняться, прижала её к своей необъятной груди, тихонько что-то приговаривая и покачивая юную госпожу взад и вперёд.

— Вас можно поздравить, монсеньор! — воскликнула она и посмотрела на Людовика, на чьём лице отражалась целая гамма самых противоречивых чувств, среди которых уверенно пробивала себе дорогу счастливая улыбка, — самое важное теперь — обеспечить ей полный покой и уберечь от малейших переживаний. Не надо позволять ей всё время лежать, но, уж конечно, никакой охоты и никаких верховых прогулок! Самый что ни на есть щадящий режим, но и здоровый при этом! Главное, чтобы в её головке роились только радужные мысли, тогда принц будет сильным и умным.

— Я думаю, вы сами справитесь со всем этим гораздо лучше, госпожа Луаза, — ответил Людовик, всё ещё вне себя от радости, — мне всё это несколько непривычно...

— Это вполне естественно, — произнесла Луаза де Бетлен с поистине королевской снисходительностью.

А в это время от тесной группы обитателей замка Женапп бесшумно отделился уродливый силуэт Оливье Лемальве. Он скользнул обратно в свою комнату, проворно скрывая пузырёк с хорьковой желчью за воротом камзола.

Шарлотта родила сына горделиво, легко и радостно.

— Его надо назвать Карл, — говорила она, — взгляните, как он красив!

— Я согласен со вторым утверждением, — отвечал ей Людовик, переступая с пятки на носок и заправив большие пальцы рук за цепь ордена Золотого Руна. Лицо его светилось гордостью. — Он, несомненно, красив, но Карл — неподходящее имя для моего сына. Я согласен назвать его как угодно, но только не Карл.

— Но его предок — Карл Великий. И меня зовут Шарлотта. Что бы вы ни говорили, Карл — самое подходящее имя для принца.

— Это — роковое имя, нашей семье оно приносит несчастье. Суди сама: мой недалёкий и гневливый отец, мой безумный дед, мой слабохарактерный брат, мой заклятый враг граф Шароле — все они Карлы. Нет, нет, я не позволю крестить его этим именем.

— Что ж пусть будет так, как вам угодно, — улыбнулась Шарлотта, — только с тем условием, что имена дочерей, когда они родятся, буду выбирать я.

— Как же мы назовём нашего новорождённого принца?

— Мы назовём его Иоахим, в честь великого богослова, который пророчествует в своих трудах о наступлении эры высшей справедливости, когда все народы будут жить по мудрым законам, в мире друг с другом, и перестанут воевать между собой. Об этом я мечтаю для Франции, а в один прекрасный и великий день такой порядок, быть может, восторжествует на всей земле. Когда я взойду на трон, я научу его всему, что знаю и умею, и даже тому, чему сам ещё только учусь, чтобы после моей смерти он продолжил начатое мною, а после него — его сын, а потом сын его сына, и так навсегда, во веки веков, пока не придёт золотой век, пока не воцарится эпоха благоденствия, пока не пробьёт тот час отдохновения для усталого человечества, о котором за много веков до того мечтала великая душа Иоахима, короля Франции.

— Боже мой, столько всего — на эти хрупкие плечики! — она нежно коснулась их рукой. — Всё это тяжкое бремя падёт на него одного?!

— Уж что-что, а плечики Господь дал ему славные — грех жаловаться, — заметила Луаза де Бетлен, нимало не интересовавшаяся тем, о чём предстоит мечтать великой душе принца Иоахима, — славная большая головка и широкие плечики — сколько мук они приносят бедным матерям.