Бернар д’Арманьяк, заменявший в совете графа Жана, который счёл самым разумным оставаться на юге, решительно высказал мнение, что, по-видимому, монсеньор дофин не совершал никаких преступлений.

— Вы были его наставником! — гневно воскликнул король. — Вы настраивали его против меня.

Де Брезе сообщил, что, по сведениям парижского прево, человека, внешне похожего на дофина, видели в субботу вечером в районе улицы Сен-Жак, как раз в то время, когда на легата его святейшества столь дерзко напали.

— Вы можете доказать это? — спросил король.

— Под известным давлением, ваше величество, свидетели поклянутся в чём угодно.

— Тогда не теряйте времени и ищите этих свидетелей!

Де Брезе заколебался. Его собственная роль в этом деле могла выйти наружу.

— Позволю себе заметить, ваше высочество, что эти доказательства весьма зыбки. Дофина весь вечер была на виду, а это значит, что многие должны были видеть и самого дофина.

Он тут же предложил в качестве решения организовать несколько неприятностей, внешне неотличимых от несчастных случаев, которые могут случиться с Людовиком и произвести впечатление на его подозрительную натуру. Они спугнут его и заставят покинуть страну.

— Некоторым из нас понаслышке известно, что дофина не так легко напугать, — заметил Жан Бюро — начальник королевской артиллерии.

Ксенкуань и Жак Кер сказали, что дело это не касается финансов и, следовательно, не лежит в сфере их компетенции. В дальнейшем они не принимали участия в обсуждении.

От имени клириков выступил архиепископ Парижский — почтенный старец с копной седых волос под пурпурной шапочкой. Она напоминала корону, и носил он её с тем достоинством, с каким можно носить только монарший венец.

— Это дело никак нельзя было назвать незначительным и сугубо личным, — проговорил он медленно, глядя королю в глаза. — Это дело, судьёй в котором выступал сам наместник Христа. — Он презрительно отозвался о предложении обратиться за решением к Амадею Савойскому, так называемому папе Феликсу V. — Тем не менее, даже если мы обратимся к папе Феликсу V, я полагаю, нам ответят так же, как некогда иудеи ответили Пилату: «Мы не знаем вины за ним». Кроме того, владения Амадея Савойского граничат с владениями дофина, и вряд ли папа Феникс, особенно в своём нынешнем положении, когда он почти лишился союзников, захочет нажить себе нового врага в лице Людовика. Дофин показал, что может быть беспощадным врагом.

В таком же духе, сочетая государственную мудрость и проницательность с религиозным пылом, архиепископ продолжал:

— На протяжении вот уже тысячи лет, господа, при коронации короли Франции получали помазание из Sainte Ampoule — с пятой Мирницы, принесённой в клюве голубя, в день коронации Хлодвига — короля франков, в знак того, что он и его потомки и есть истинные избранники Господни. И тысячу лет особа короля почиталась священной и неприкосновенной, и, как покапывает история, если бы этот принцип не соблюдался, гораздо больше их было бы убито, чем на самом деле.

Карл был сильно раздражён, но не стал прерывать священника, так как больше никто этого не сделал.

— Квазисвященное отношение к королю распространяется и на его перворождённого сына — не на дочь, не на второго или третьего сына, а именно на первого — наследника престола. Это древний естественный закон, который мы нашли в Писании: «Они сидели перед ним: его перворождённый сын, по праву своего рождения, и его младший сын, по праву его молодости». Этот закон обеспечивает покой и стабильность в королевстве, а, я полагаю, никто здесь не станет отрицать, что Франция нуждается в стабильности.

Никто не собирался отрицать это, и король меньше всех. Он смотрел на лица своих крупнейших вассалов, многие из которых воевали с ним не менее яростно, чем Людовик. И он почувствовал, что не добьётся желаемого.

— Именно это я и пытался сказать, — заговорил Карл. — Почему никто меня здесь не слушает?

— Его преосвященство, — сказал де Брезе, — очень красочно описал нам то, что мы все уже давно знаем. Единственное, о чём он умолчал, так это о том, что он предлагает делать с дофином.

— Сказано, — отвечал прелат, — что дурь изначально заложена в природе ребёнка, но эта дурь выбивается розгами. Кто-нибудь из вас, господа, задумывался о том, сколько ему лет? Третьего июля, сего от Рождества Христова 1445 года Людовику исполнилось двадцать два, господа. Что вы делали в ваши двадцать два года?

Дофин уже так давно приобрёл значительный вес в общественной жизни, что напоминание о его молодости поразило их. Все вместе они заговорили:

— Он выглядит намного старше своих лет, — проговорил король.

— Он мыслит как человек зрелого возраста... — заметил де Брезе.

— Он сражается как опытный воин, — сказал Бернар д’Арманьяк, — и он вовсе не глуп.

Жак Кер и Ксенкуань улыбнулись.

— И он тратит деньги, как казначей.

— Я бы предложил господам членам совета, — заключил архиепископ, — ради восстановления мира и спокойствия отправить дофина — силой, если понадобится, в его личные владения, в Дофине, и пусть он там бродит сколько угодно, как молодое вино.

— Скорее он там прокиснет, — шепнул король де Брезе.

Глаза де Брезе сузились:

— Сир, это прекрасная мысль. Позволено ли будет мне сопровождать его высочество в Дофине?

— Хм-м, — отозвался король, — я не знаю. Дофина нездорова. Эта девушка любит его и, если с ним что-нибудь случится, не вынесет потери. Я в затруднении.

— Сир, я буду смотреть за ним и оберегать его днём и ночью, как родной отец.

— Чёрт вас возьми, де Брезе! Не искушайте меня! Не спрашивайте у меня ни о чём. Поступайте как знаете.

— Благодарю вас, сир.

Бернар д’Арманьяк внимательно наблюдал за ними с другого конца комнаты и по выражению их лиц догадался об опасности, нависшей над Людовиком. Совет согласился с мнением архиепископа по этому щекотливому вопросу и принял его предложение.

Маргарита провела беспокойную ночь. Людовик не смыкая глаз смотрел, как она мечется на кровати и бормочет что-то про себя, словно ей снился дурной сон.

В среду утром Маргарита почувствовала себя лучше и даже немного поела. Отец Пуактевен выразил восторг по поводу того, что его диагноз подтвердился, и велел Жану Буте приготовить ещё лекарства. Однако к середине дня дофину вновь начало лихорадить, и она решила, что съела за завтраком испорченное яйцо.

— Я найду другого повара, — пообещал ей Людовик. Но он знал, что яйцо, которое она съела на завтрак, было свежим. Опасаясь яда, он сам пробовал всё, что подавали ей. Никто не стал бы пытаться отравить Маргариту из ненависти к ней самой — у неё не было врагов. Но кто-нибудь мог попытаться причинить боль ему. Как это можно было сделать, убив кого-нибудь, кого он любил: друга, лошадь, даже собаку.

К вечеру у Маргариты стали вырываться слабые крики, и она пожаловалась на боль в животе:

— Тебе надо сменить не повара, а жену.

— Маргарита, Маргарита, — успокаивал её Людовик, — не шути так. Я никогда не любил и никогда не смог бы полюбить другую женщину.

Цвет её лица в тот день внушал тревогу.

Жан Буте принёс смесь, но, взглянув на её лицо, неожиданно бросился вон из комнаты, в спешке шумно хлопнув дверью. Через несколько минут появился отец Пуактевен:

— Добрый вечер, монсеньор. Добрый вечер, госпожа дофина... О Боже мой! Спокойной ночи, монсеньор. Прощайте, госпожа дофина.

Он тоже захлопнул за собой дверь и испарился.

Людовик в ярости бросился за ним. Он готов был трясти его за загривок до тех пор, пока у лекаря не треснут зубы.

— Будьте прокляты, шумные, наглые, бесполезные лекари!

В коридоре он услышал голос стражника, который всегда стоял у его дверей, то ли чтобы защищать его, то ли чтобы шпионить за ним — он никогда не знал, для чего именно, — убегающего с криком: «Оспа!» Людовик быстро закрыл дверь, чтобы Маргарита не услышала ужасное слово, и на цыпочках вернулся на свой стул в изголовье её кровати. Казалось, она ничего не слышала. Её дыхание было очень слабым. Он не смог бы сказать, как долго он смотрел на неё, ему казалось, что он один. Затем у него за спиной раздался знакомый голос, который всегда, с тех пор как он помнил себя, утешал его в горе: