В это освободившееся пространство и хлынули французские войска, достаточно сильные, чтобы не позволить оккупантам вернуться, но ещё не настолько мощные, чтобы ускорить и развить своё наступление, хотя даже самые незначительные победы оценивались как крупные достижения. Каждый гонец, посланный в Тур, приносил известие об очередной великой победе. Проницательные королевские министры теперь впервые могли представлять своего господина как великого полководца, отца народов, человека, власть которого значительно возросла. Говорили и о Людовике, но исключительно как о почтительном сыне, выполняющем свой долг перед лицом своего короля и господина. Франции больше всего в этот момент было нужно единство, а единство предполагало власть одного человека, даже если министры и знали, что эта власть чисто формальная. Более того, они уже предчувствовали трения между Карлом и Людовиком. Неблагодарное дело — делить славу.
Однако, хотя гонцы всячески преуменьшали заслуги Людовика, ничто не могло помешать простым людям видеть то, что происходило. Крестьяне, наблюдавшие за ходом сражений, спрятавшись в стога и скирды, возчики, подвозившие провизию в войска, а также многочисленные раненые и покалеченные воины, нескончаемым потоком пробиравшиеся в свои города, рассказывали легенды о подвигах дофина, которые казались слушавшим чем-то вроде старинных баллад, повествующих о героях прошлых дней. Однако этот герой был их современником, и его участие в этой жестокой и грязной войне не делало её более благородной и яркой.
Он сражался как одержимый, не прося и не давая никому пощады. Говорили, что однажды он сбил с лошади одного старомодного рыцаря с изображением герба на шлеме, который пытался спасти свою жизнь, закричав: «Выкуп! Выкуп!» Однако Людовик нашёл щель в его доспехах и вонзил в лежащего свою шпагу. Следующий раз, сражаясь с очень сильным воином, Людовик перерезал горло у его коня и, когда его противник беспомощно свалился на землю, прикончил его. Говорили, что дофин вполне может победить и в честном поединке, что он обычно и делал, благодаря своим длинным рукам и необыкновенно устойчивой посадке. Но, если ему не удавалось побеждать в честном бою, он шёл на всё — главным для него была победа.
Некоторые из воинов более старшего возраста осуждали дофина. Он сражался не по правилам. Где же благородные идеалы рыцарства?
Время от времени они получали ответ и от представителя своего класса, погибшего от пули, которую не мог извлечь ни один хирург; кусочек железа, выпущенный стрелком плебейского происхождения, наносил смертельную рану, пробивая самые мощные доспехи, как будто это была яичная скорлупа. О каких идеалах можно говорить с тех пор, как в войне стал использоваться порох?
Простые люди не осуждали принца. Уже много-много лет они не знали, что такое законы и правила. В течение десятилетий озверевшие солдаты — иногда даже их собственные — жгли их дома, уносили имущество, уводили скот, издевались над их жёнами и насиловали их дочерей. Людовик был просто более современным, таким же, как и порох.
Вопиющие злоупотребления достигли такого уровня, что король по совету своих министров решился на отчаянный шаг — он созвал Государственные штаты Франции. Этот почтенный, но редко созываемый представительный орган действовал быстро и решительно, что ускорило конец Столетней войны, однако втянуло Францию в междоусобный конфликт, не менее фатальный, чем война Белой и Алой розы в Англии. Генеральные штаты объявили о принятии указов 1439 года.
В соответствии с реформаторскими указами с этого момента лишь один король являлся главнокомандующим всеми французскими войсками, и для содержания этих войск и выплаты жалования вводился постоянный налог в 1 200 000 ливров. Войска торжественным парадом прошествовали перед дворцом, выказывая свою верность Карлу и свою радость по поводу этого решения. Теперь они больше не зависели от своих феодалов, которые не выполняли своих обязательств, часто забывая даже обеспечить кормом их коней. Результатом указов была резкая смена симпатий, а также концентрация власти в руках соверена. И это ещё не всё. Купцы, ремесленники, священники, городские торговцы и даже крестьяне с этого момента находились под защитой короля и получили право обращаться в королевский суд, если кто-либо из знати поступал с ними несправедливо. С точки зрения знати самым ужасным было то, что теперь ни один крупный феодал не мог взимать налоги на своей собственной территории за исключением тех случаев, когда налог этот взимался с незапамятных времён, так что не осталось о нём никаких записей.
Крупные феодалы увидели в указах 1439 года смертельную угрозу своим привилегиям. В Государственных штатах они со всем красноречием пытались помешать его принятию. Не добившись ничего словами, они покинули собрание, положив руки на эфесы шпаг и бормоча угрозы в адрес духовенства в роскошных митрах и достаточно скромно одетых представителей буржуазии, осмелившихся ограничить их независимость. Они говорили, что это — нарушение всего старого порядка, это — настоящая революция. Они не желают иметь ничего общего с этими коварными и лукавыми прелатами и наглыми простолюдинами. Они будут доверять лишь своим шпагам, как бывало всегда в смутные времена. И они не знали, кто может возглавить их!
Людовик внимательно наблюдал за происходившим. К нему обращались самые известные мужи государства, знатные люди, имеющие значительные привилегии, прекрасную репутацию отважных воинов, обладающие высокими титулами. Двое из них принадлежали к королевской семье — главы дома Лилий — это были Карл, герцог Бурбонский, и Иоанн, герцог Бретанский. У других двоих также в жилах текла королевская кровь: хоть они были и незаконнорождёнными, это были Александр, внебрачный сын герцога Бурбонского, и Дюнуа, внебрачный сын герцога Орлеанского. Их называли незаконнорождёнными прямо в лицо, но они даже гордились таким прозвищем. Ещё двумя были известные генералы Антуан де Шабанн и Жан де ла Рош.
Успешней других привлекал Людовика на свою сторону побочный сын Бурбона. Он знал, каким образом воздействовать на тщеславие молодого человека, до небес восхваляя его ратные подвиги. Он постоянно напоминал ему о том, как умаляли его победы в официальных донесениях. Чувствуя, что молодому человеку недостаёт жизненного опыта, Бурбон привёл ему соблазнительную честолюбивую девицу, которая за несколько ночей кое-чему научила принца. Но затем тот, почувствовав угрызения совести, отослал её прочь и больше не желал не только видеть, но и даже слышать о ней. Именно в это время Маргарита получила от него письма, полные нежности и любви, где он ничего не писал о войне, а лишь о том, что слишком долго не был дома и не виделся с ней.
Предчувствуя изменение в настроении дофина, Бурбон решил прибегнуть к более сильным доводам, касаясь моральных проблем. Разве дофин не знает, что король Карл отказался от своих многочисленных любовных связей, хотя, как у всякого короля, их было немало, и теперь у него довольно прочная связь с женщиной из Фроманто, которой он предложил жить при дворе, нанося тем самым оскорбление королеве, матери дофина? Как сказал Бурбон, ни о чём подобном за всю историю Франции и не слыхивали. Неужели Людовик допустит, чтобы так унижали его мать? Разве не должны самые благородные люди Франции, те, у кого ещё не умерла совесть, прекратить эти выходки короля, тем более, если сын короля их поддерживает? Если принц возглавит их, нашёптывал Александр Бурбон Людовику, не возникнет ни малейших вопросов относительно законности. Если король не захочет подчиниться их требованиям, то королём станет Людовик. Всё будет вполне законно.
Он не забыл ничего, использовал всё честолюбие, гордость, жажду власти, любовь к матери. Александр Бурбон играл на струнах сердца дофина, как на арфе.
Это была достаточно пьянящая смесь для молодого человека, уже немало достигшего на поле брани и стремящегося к власти.
Людовик сказал:
— От Бернара д’Арманьяка я слышал, что нельзя просить о милости, если ничего не предлагаешь взамен. Каковы ваши условия?
