— Ты, наверное, зарядил её половиной дозы пороха. Поскольку это всего-навсего салют, это правильно, нужно экономить порох.

— Совсем наоборот, монсеньор, я запихнул туда двойной заряд. Я хочу, чтобы салют прозвучал как можно громче.

— А ты раньше когда-нибудь заряжал её двойной дозой?

— Вообще-то нет, но я уверен...

Прежде чем пушкарь успел произнести, что она абсолютно надёжная, Людовик его перебил:

— Я сам хочу выстрелить.

Маргарита отпрянула.

— Не надо, Людовик! Умоляю вас, пусть это сделает пушкарь.

— Да, но если она взорвётся, то может убить Анри. Разве вам его не жаль?

— Пушкарь — это не Людовик Французский, и он не мой супруг.

Анри догадался, к чему вся эта затея, и решил помочь принцу.

— Я абсолютно уверен в этом оружии, мадам, но нельзя не признать, что всегда существует вероятность опасности, и мне бы не хотелось брать на себя ответственность и позволить монсеньору дофину выстрелить из этой пушки.

Маргарите показалось, что он говорит это очень серьёзно, даже мрачно. На самом же деле Анри крепко сжал губы, чтобы не рассмеяться. Если эта штучка и взорвётся, чего, разумеется, не произойдёт, то просто некому будет нести эту ответственность, поскольку никого из них не останется — ни Анри, ни дофина, ни самой Маргариты. Их всех разнесёт в клочья вместе с целым куском стены.

— Дай мне факел, Анри. Если народ хочет выпить за моё здоровье, то нельзя заставлять их ждать.

Анри раздувал тлеющий факел, пока он не загорелся, и протянул его Людовику.

— Будет лучше, если мадам удалится в свои покои, — зловеще сверкая глазами, произнёс пушкарь.

Маргарита не знала, как поступить, но дофин согласился с пожеланием Анри, и она повиновалась.

— Старайтесь держаться сбоку, монсеньор. При взрыве пламя сзади может достичь трёх футов.

Людовик кивнул.

— Я не собираюсь обжигать себе лицо и глаза, я знаю.

— И пожалуйста, встаньте на цыпочки и откройте рот.

— Это ещё зачем?

— Так положено.

— А если я так не сделаю?

— Очень сильная волна, это неприятно.

— У меня будет идиотский вид. А ты так сделаешь?

— Разумеется, монсеньор.

— Тогда давай!

Если Маргарита и смотрит на них — а она наверняка смотрит, то пусть лучше увидит на цыпочках и с раскрытым, как у идиота, ртом Анри Леклерка, а не своего мужа. Брачная ночь — это не то время, когда можно выглядеть смешным. Людовик сунул факел в отверстие пушки. Раздался страшный грохот, пушка откатилась назад настолько, насколько позволили ей верёвки, и изрыгнула длинный красный язык пламени и дыма прямо в небо.

Принц улыбнулся и посмотрел в сторону покоев, где у окна стояла Маргарита.

— Ну и как я справился с твоей пушкой, мастер Анри?

— Как опытный пушкарь, монсеньор! Это было великолепно. Просто сказочно. Мне пришлось потратить на это не один год, чтобы научиться работать. Такая твёрдость руки, такая техника...

— Тс, тс, тс. Она всё равно нас не слышит. Нет, серьёзно, как у меня получилось?

— Очень хорошо. Но вам надо было открыть рот.

— Думаю, ты и сам знаешь, почему я этого не сделал. Спасибо, что помог мне, мастер Анри. Я тебя не забуду. — Он поднял свою лютню, которая лежала у лафета. — Пронеси, Господи! Она треснула! Я прислонил её к колёсам.

— Это я виноват, мой господин, — сказал Анри. — Мне надо было бы заметить. Но я сосредоточился на вашем высочестве...

— Чепуха. Это не твоя вина. Возьми её, на ней ещё можно играть. — Он бросил лютню Анри. — Думаю, что всё же она мне не понадобится.

Он гордой походкой направился к застеклённой створной двери, выходящей на парапет, и вошёл в комнату, где Маргарита на мгновение прижалась головой к его груди.

— О, мой господин, я так за вас испугалась.

Людовик засмеялся:

— А ты видела, какой у пушкаря был глупый вид, когда он разинул рот?

— Я на него не смотрела.

Людовик взглянул на свечи.

— Они здесь так натопили, — смущаясь, сказала Маргарита.

— Я хотел немного спеть тебе, но сломал свою лютню.

— Это не имеет значения.

Со своего места Анри видел, как в комнате дофина одна за другой стали гаснуть свечи. Внизу на улицах стали зажигаться костры, слышались смех и пение. Его работа была закончена. Он подготовил пушку на ночь — прикрыл колпаком, чтобы не проникла роса, заднюю крышку и засунул в дуло затычку, а затем пошёл доложить своему командиру, что поскольку он своё дело сделал, то хотел бы присоединиться к своим товарищам и выпить за здоровье дофина.

Сидя в своей комнате этой ночью, ради которой её привезли во Францию, Маргарита думала о том, что теперь её удел — произведение на свет детей для высокородного, но такого невзрачного супруга. Она вспомнила красавца слугу, стоявшего во время свадебного пира за креслом Людовика. Потом она подумала о пушкаре, с которым они только что разговаривали. Было бы отлично, если бы принц был похож на них. Но в таком случае он бы тогда не был дофином, и её дети тогда бы не стали королями и королевами. Возможно, в королевской крови есть что-то такое, что отличает её от крови простых людей. Она вспомнила нервное движение отца, прикрывающего рукой своё безобразное родимое пятно. Нет, она не сомневается, что научится любить своего мужа. Теперь она понимала, что значит, когда говорят, что замужество принцессы совершенно не похоже на замужество простой девушки. Она вспомнила отца, его колоссальное чувство долга, вспомнила, как он принимает министров из других стран, с каким достоинством ведёт себя.

Поэтому она улыбнулась Людовику, который тоже улыбался и тянулся к последней свече, чтобы загасить её.

Однако она не была готова к тому ужасу, который ожидал её в следующие мгновенья. То, что произошло сейчас, никогда раньше не происходило, поэтому никто не предупредил её, никто, кроме призраков его предков, но они принадлежали уже другому миру.

Людовик что-то сказал насчёт своей сломанной лютни, она ответила — что-то вроде того, что завтра у них будет полно времени, чтобы попеть.

Это ласковое замечание, таящее в себе и тепло, и обещание, очень понравилось Людовику.

Улыбка его стала шире.

Она стала неестественно широкой.

Она превратилась в жуткую гримасу, оскал зубов был похож на оскал черепа. Рука его, тянувшаяся к свече, замерла и безжизненно упала, глаза закатились, были видны только белки. Голова дёрнулась и упала набок, как это бывает у повешенных, и всё тело стала бить крупная дрожь, как будто какое-то невидимое чудовище раздирает его на части. Ей показалось, что он прошептал: «Блаженный святой Лазарь!» и ещё: «Дайте мне упасть!», но она не была уверена, поскольку он произносил эти слова не на выдохе, а на вдохе. Затем весь воздух, наполнявший его огромную грудную клетку, вырвался наружу жутким криком. Такого страшного крика ей, как и большинству людей, никогда не приходилось слышать, и этот несчастный, который так боялся, что над ним будут смеяться, который так не хотел выглядеть смешным в день своей свадьбы, который слишком плотно поел, несмотря на озноб, предупреждающий его об опасности, поскольку убедил себя, что всё будет в порядке, рухнул на пол, дёргаясь и извиваясь всем телом, — казалось, работают все его мускулы одновременно, но в полном разладе друг с другом. Его желудок, кишечник и мочевой пузырь опорожнялись с чудовищной неистовостью, как будто на него давил невероятный груз, выдавливая из него всё содержимое.

Маргарита выбежала вон, испытывая ужас и жалость.

Супруга дофина никому не рассказала о болезни мужа, так как и король, и брат Жан Майори, которые поняли, что произошло, убедили её сохранить тайну.

Брата Жана Майори позвали стражники, услышавшие дикий крик из спальни молодых, но не осмелившиеся туда войти. Ведь брат Жан был духовником принца, кроме того, аптекарем, а теперь уже настоящим лекарем. Он очень умело справился с ситуацией, достаточно откровенно, сочувственно разговаривал с Маргаритой, вселив в неё надежду. Он заверил её, что принц ничего не будет помнить, когда придёт в себя, да и в будущем его состояние не вызывает особого опасения. Он с самого момента рождения принца боялся падучей. Однако подобные тяжёлые симптомы повторяются чрезвычайно редко, и чем больше промежутков между припадками, тем менее вероятность самого припадка. У сотен людей, страдающих от этого недуга, за всю жизнь бывало лишь по одному приступу, а всё остальное время они были вполне здоровыми людьми, умными, смелыми, доживали до глубокой старости. Даже в древние времена у самого Цезаря был подобный припадок.