«И это его-то гербом была белая роза! — подумал Людовик. — Какой же кроваво-красной стала она теперь». Людовик принципиально не любил обжор, инстинктивно ненавидел всех англичан, но всё же признавал, что Эдуард умел навести порядок в хаосе гражданской войны.

Долгое отсутствие Оливье пугало короля. Сначала он говорил себе, что ему недостаёт его расторопной и нежной бритвы и бдительности сторожевой собаки, с которой Оливье стоял на страже его здоровья. Однажды, например, ему показалось, что он простудился. Он просил чашку из сурьмы, решив лечиться тайком, и налил в неё глоток вина. Но голова его была слишком занята другими делами, и вино оказалось не тем, что надо, или стояло слишком долго. Вино горчило — должно быть, у яда такой же привкус, — и на следующий же день у него случилось тяжёлое расстройство желудка. Но потом он понял, что на самом-то деле боится того, что Оливье узнали и поймали. Он не был уверен, что Оливье выдержит пытки. Его трясло при мысли, что тот мог рассказать палачу.

Однажды ночью он услышал знакомое царапанье в тайную дверь своих личных апартаментов. Одетый в лохмотья, снова заросший щетиной, Оливье вошёл в комнату. Он положил замызганную тряпичную котомку, слегка пахнущую обычной мятой, на письменный стол королю.

— Травы, которые я обещал вашему величеству. Благодаря вашей доброте я опять в добром здравии.

Как и брат короля, насколько было известно его величеству. Он снова и снова запрашивал у своих лучших агентов о герцоге Карле Гиеньском. Новости были отрывочными, и точно узнать что бы то ни было представлялось весьма сложным, но ничего необычного не сообщалось.

— Твоя миссия была успешной?

— Да, сир, — в голосе лекаря послышалась победная нотка.

— Я обычно хорошо информирован, но о тебе ничего не было слышно.

— Я рад буду изложить подробно, что я делал там.

— Не нужно.

Но Оливье понял по выражению лица короля, что он вовсе не имел в виду того, что сказал.

— Естественно, я старался не делать ничего подозрительного, что могло быть каким-либо образом связано с вами или с моим отсутствием.

— Есть ли известия о моём брате? — спросил Людовик, словно переменяя тему разговора.

— Герцог Гиеньский ужинает каждый вечер с госпожой де Монсоро, которая румянее и пухлее, чем обычно. Часто с ними ужинает Фавр Везуа, ведающий у него раздачей милостыни.

— Хорошенькая компания, чёрт подери, — раздатчик милостыни и любовница. Она — и есть милостыня?

— Они все трое — хорошие друзья и весёлые собутыльники.

— Плохой брат, плохая женщина и плохой священник!

На следующий же день Оливье ле Дэм официально появился при дворе. Взглянув на него, король перекрестился. Этот хитрец — точно колдун! За одну ночь его борода отросла до пояса — блестящая чёрная, навощённая и уложенная клинышком по обыкновению. Людовик с отвращением вспомнил, что точь-в-точь такие же волосы были у садовника, и не мог заставить себя позволить Оливье его брить.

Цирюльник рассмеялся:

— Это всего лишь конский волос. Все цирюльники знают, что волосы на голове тонки и слабы, а в бороде же толще и жёстче. Нет, нет, предателя уже давно вернули в Шатле, и, безусловно, добрый капеллан похоронил его по христианскому обычаю. Он снова выглядел как человек. Даже кардинал остался бы доволен. Хорошо, хорошо, молчу.

— Сегодня не было новостей из Гиени, — сказал король, подставляя лицо под лезвие бритвенного ножа.

— Если бы я был астрологом, — улыбнулся Оливье, — я бы предположил, что через неделю расположение планет станет благоприятным для вас.

Неделя прошла, ничего благоприятного не произошло, и Оливье слонялся по дворцу с загадочно удручённым видом, объяснить который мог лишь король. Ну что ж, как бы хорош ни был план, он наверняка сорвался. Тем лучше, ему не придётся оправдываться на небесах. Он не благодарил Бога за то, что душа его чиста и не запятнана убийством брата, поскольку он раньше договорился с Богом, что ничего об этом не знает.

Затем из Бордо просочился слух, что госпожа де Монсоро заболела. Через неделю ей стало хуже. Затем слухи долетели быстро: она умирала, а Карл Гиеньский от горя впал в прострацию, неспособный подписать те несколько писем и приказов, что составляло его единственную обязанность как главы антикоролевской коалиции. Четыре недели спустя госпожа Монсоро умерла.

Оливье сказал:

— Это ещё не то благоприятное расположение планет, которое я предсказал, ваше величество.

— Молчи об этом, я запрещаю тебе говорить на эту тему. Ты собирал травы. Они лежат у меня в письменном столе. Почаще бывай среди людей. Пусть люди видят тебя. Пусть они запомнят, что ты был в Париже больше месяца. Почаще говори об этом. Пусть никто не сможет сказать: «Се — причина, се — результат!»

Людовик послал гонца к брату с выражением соболезнования. Увидев траурные лилии, вышитые по краям его плаща, пограничная стража пропустила его. Но его остановили, грубо обыскали и развернули обратно у ворот Бордо. Письмо будет передано его милости, но его милость не желает видеть послов короля Людовика.

В отличие от угрюмых и неразговорчивых стражников, крестьяне всегда были рады поболтать. Герцог Гиеньский тоже болен, говорили они шёпотом. У него такие же боли в животе, какие мучили его отца короля Карла VII.

— Скажи королю, — говорили они, — что мы молимся Богу, чтобы он также не захворал.

— Аминь, — горячо подхватил Людовик, когда гонец передал ему добрые пожелания людей, — они молились Богородице?

— Повсюду, даже в Гиени.

— Отлично! А ты сам остановился, чтобы молиться?

— Сир, признаюсь, что я так быстро мчался...

— Ты был бы наказан, если бы остановился. Я рад слышать, что ты молился на ходу.

Всегда приятно узнать, что люди желают тебе добра. Всегда приятно также слышать, что враг недееспособен. Хорошие вести продолжали поступать. Английский и бургундский послы вместе наблюдали, как ключевая фигура в антикоролевской коалиции день ото дня всё худел и слабел. Некоторые непокорные феодалы стали колебаться, поскольку если Карл Гиеньский умрёт, то не останется и принца королевской крови, вокруг которого можно было бы объединиться. Их восстание против короля лишится малейших законных оснований. Кроме того, они не доверяли друг другу.

И они были испуганы тем, что Людовик, находясь на расстоянии сотен миль, способен был распоряжаться жизнью своих врагов. Снова заговорили о том, что король — колдун. Рассказывали и новые истории об особой комнате во дворце, где король уединяется с лекарем и откуда веет смертью. Говорили, что там они пьют кровь, колдуют и вызывают злых духов.

Герцог Карл Бургундский бесился, бушевал и призывал к немедленному вторжению. Эдуард Английский отвечал, что должен дождаться, пока не выздоровеет Карл Гиеньский. Захватчик должен иметь нужную ему дружескую поддержку на территории, куда он вторгается.

Через восемь месяцев после смерти мадам де Монсоро герцог Гиеньский пожелтел, стал кашлять кровью и умер, проклиная Людовика за то, что тот отравил его.

Затем вспомнили, что Фавр Везуа поймал, сам приготовил большущую рыбу и подал её к столу Карла Гиеньского и его любовницы. Это случилось за месяц до её смерти.

Послышались истерические крики: «Отравление!» Незадачливый раздатчик милостыни был брошен в тюрьму. На следующее утро его нашли задушенным в камере.

В Бургундии герцог Карл поднял крик о братоубийстве, но король Эдуард со всей своей британской флегматичностью заявил, что ему неизвестен такой яд, который через месяц убивает женщину, а мужчину — и того более, за восемь месяцев. Король Эдуард был знаком с хаосом и беспорядком достаточно близко. Из неразберихи, которая наступила после смерти брата короля, он понял, что ни одной французской коалиции и ни одному французскому феодалу доверять нельзя. Не подошло ещё время для вторжения на континент. Он вернулся к заботам об объединении своего государства.

Одни за другим восставшие вассалы Людовика покидали Бордо, расставались друг с другом и разъезжались по поместьям. Теперь не существовало королевской овцы, с которой можно было бы стричь шерсть. Остался только ужасный король-паук.