Одна из дипломатических акций, о которой упоминалось в письме к Папе, вошла в историю. Людовик приказал точно в полдень всем возносить молитвы о мире. И каждый француз, кто бы он ни был, что бы он ни делал, должен был остановиться и, заслыша, как колокола возвещают поддень, склонить голову и трижды прочитать «Аве Мария».

. Массовые молебны в масштабах всей страны, предписанные королевским указом, прежде известны не были. Людовик настойчиво стучался в райские врата и надеялся быть услышанным. Если даже один молящийся имел шанс, что молитва дойдёт до небес, то у молитв шестнадцати миллионов человек, сливающихся в одну, было в 16 миллионов раз больше шансов.

Не все молились истово, особенно — знать. А вот простые люди, как всегда, хотели мира. Угроза новой, ещё более долгой, более жестокой войны, где будет использоваться другое, более изощрённое оружие, мрачной тучей нависла над землёй. Тысячи людей в мастерских, миллионы — в полях, везде, где только быв слышен колокольный звон, — простые люди Франции обнажали головы, останавливались и молились Пресвятой Богородице. Прекрасному национальному обычаю суждено было продолжать своё существование ещё очень долго, даже после того, как все забыли о том, что вызвало его к жизни, превратились в прах первые поколения участников этих всенародных молебнов, а король, приказавший их учредить, стал легендой.

Сам Людовик не молился Пресвятой Богородице.

Он не обнажал головы, и компания свинцовых святых на его шляпе ходила ходуном, когда его тело содрогалось, не от болезни, а от ярости. Его лицо покрывалось капельками пота вблизи опаляющего жара печи, где палач раскалял свои железные предметы для пыток. Он не слышал колокола Парижа, потому что был глубоко под землёй в тюрьме, и вопли человека, которого жгли раскалённым утюгом, заглушали все иные звуки.

Для палача, которого комендант тюрьмы Шатле нанял на работу, так же как и прежде — его отца, это была обычная работа. Иногда он проявлял небрежность к узникам, но только не сегодня. Ибо никогда ещё король не изъявлял желания присутствовать при допросе узника.

— Может ли он умереть прежде, чем начнёт говорить? — грустно переспрашивал палач. — Конечно же нет, ваше величество! Наш труд не ценят по заслугам. А ведь наша работа вполне законна. У нас есть гильдия, и нам приходится учиться, так же как юристам или хирургам. Эта работа — искусство, ваше величество. Я учился с детства и достиг совершенства. Он даже сознания не потеряет. Он всё скажет, когда предстанет пред судом, на нём и ссадины видно не будет. Я никогда лица не трогаю...

— Тише!

— Я только хотел объяснить...

— Тише! Мне нельзя пропустить ни слова из того, что он скажет. И ты там тоже молчи! — Тюремный капеллан молился слишком громко.

— Я всегда молюсь, ваше величество. Иногда они отходят очень неожиданно...

— У Бога есть острый слух, и дай мне услышать, что этот человек скажет.

Растянутый на дыбе человек, чьё тело ещё дымилось в местах, к которым прикладывали раскалённые докрасна железные прутья, был молодым садовником, служившим в дворцовых садах. Он всегда был надёжным и заслуживал доверия. Шпионы, которые следили за садовниками, докладывали Людовику, что он вёл упорядоченный образ жизни, разве что позволял себе выпить по субботним вечерам. Поскольку с понедельника с утра он был всегда трезв, король не обращал на это внимания. А Шарлотте же он нравился. Он был мастером в обращении с розами.

Этим утром она повела детей с собой в сад — на прогулку, которые были столь редки — Людовик не особенно разрешал их. И тут садовник внезапно выскочил из-за розового куста, который он обрезал, и с ножом бросился на дофина.

Казавшийся полуидиотом его помощник, — садовник всегда жаловался на его идиотизм, — вдруг показал себя совершенно другим человеком. Он вскочил, властно окликнул садовника и бросился между ножом и ребёнком. Несмотря на полученное лёгкое ранение, он смог удерживать преступника до тех пор, пока не подоспела подмога. Шарлотта думала, что сад был совершенно пуст. Но в считанные мгновения он наполнился шпионами Людовика.

Уже через несколько минут садовник был вздёрнут на дыбе.

— Почему ты сделал это? Кто тебя послал? — допытывался Людовик. Его не трогали муки человека, который мог убить его сына.

— Я всё равно уже мёртв, — прохрипел садовник. — Ничего не скажу.

Людовик недовольно улыбнулся. Да, он умрёт, потому что так решил король. Но не раньше, чем откроет, кто его нанял.

— Ну-ка, прижги его посильнее, палач! — Снова шипение мяса и дикие вопли. Это был крепкий человек. Палач умело подтянул колесо дыбы, натянув верёвки так, чтобы пленник не мог корчиться, и направил раскалённый прут в одно из наиболее важных и уязвимых мест его тела.

— Ну вот, это тебе вряд ли понравится. Почему ты это сделал? У тебя есть сын? Представь себе, что я бросился на него с ножом. А ты стоишь рядом и видишь это. Каково?

— Нет у меня сына! — прохрипел пленник, скрипя зубами. — Будь проклят ты, король. Бог низвергнет тебя в ад!

Людовик пожал плечами. Священник молился, Оливье ле Дэм издали наблюдал с любопытством в своих маленьких острых глазках. Король кивнул палачу, который опять прижёг садовника прутом.

Когда крики стихли, король спросил:

— Ну а теперь ты скажешь? Почему? Из-за выпивки, денег? Женщины...

Выражение лица садовника слегка изменилось. И в тот же момент Людовик уже шептал ему в ухо:

— Никто не причинит ей вреда. Клянусь всеми моими святыми. Никто не узнает. Ты сделал это ради женщины? Это можно понять. Ты захотел стать богатым и покупать ей разные красивые вещи? Скажи мне как своему отцу-исповеднику. Дай мне положить конец твоим страданиям. Я могу сделать это. Я сделаю это, если ты скажешь. — Голос его был полон сочувствия, лицо его казалось добрым.

Распятый человек согласно кивнул. Это было из-за женщины, он хотел покупать ей красивые вещи.

— Тебе следовало прийти ко мне. Я тоже люблю женщин. Я мог бы дать тебе денег. И дам, если ты скажешь мне, кто заплатил тебе. Скажи мне, кто заплатил тебе.

— Тот человек исчез.

— Кем он был?

— Вы не будете больше жечь меня?

— О, клянусь всеми святыми! Шепни мне, кто заплатил тебе? — король приблизил своё ухо.

— Это был посланник, — признался садовник, — посланник, который потом исчез, посланник герцога Гиеньского.

Король глубоко и удовлетворённо вздохнул.

— A-а! Я не удивлён. — Он поднялся и стоял позади узника, который, запрокинув голову, смотрел на короля с надеждой.

— Теперь убейте его! — сказал король.

Палач поднял добела раскалённый массивный железный брусок, чтобы опустить его на живот человеку.

— Лжец! — завопил пленник. — Лжец, лжец, лжец!

Оливье ле Дэм вышел из тени за спиной короля.

— Нет, нет! Не на живот! Вы всё разрушите! Ваше величество, вы обещали мне!

Священник положил руку на руку палача, чтобы удержать её.

— Ваше величество, вспомните о тюремных записях! Подождите! Этого человека ещё не судили... Ваше величество, законы ваши так широко известны. Суды нынче очень строги...

— Ты хочешь суда? Что ж, пусть он предстанет перед судом! Суд! Король есть суд, суд в последней инстанции. Узник, ты признался в государственной измене и заслуживаешь высшего наказания. Святой отец, занесите ход разбирательства в тюремные реестры. Признавшийся обвиняемый! Знаешь ли ты закон, карающий государственную измену? Слушай! Замышлять, организовывать, даже воображать смерть короля, участвовать в заговоре с целью убийства короля, королевы, их старшего сына и наследника, — есть ли у меня другой сын? — является государственной изменой. Таков закон! Знаешь ли ты наказание за это преступление? Слушай! Преступник должен быть в клетке доставлен на место казни. А там повешен за шею, но не до смерти. Затем его следует вынуть из петли, выпустить кишки и четвертовать. Голову и четвертинки тела следует отдать на милость. Теперь ты подвергся суду по всей форме и признан виновным! Но король может проявить милосердие. Я обещал, что тебя избавят от мучений. Король не лжёт. Палач, казни его быстро, пока я сам этого не сделал.