Среди этого всеобщего благополучия станет процветать и сельское хозяйство; деревня узнает счастливую зажиточность; но то, что можно было бы назвать деревенским духом, — простота, экономия, суровая грубость, так прославленные Вергилием в своих Георгиках, — это все повсюду погибнет. Могучие корни городов высосут все жизненные соки деревень, цвет богатства, ума и энергии, чтобы превратить их в роскошь, забавы и пороки; наиболее цветущими деревнями будут те, которые станут доставлять городам вино и масло для их праздников и игр; крупные и средние землевладельцы переедут жить в города, потратят часть своего состояния на постройку терм, организацию спектаклей для народа, раздачи хлеба и масла; городская жизнь будет иметь все большую привлекательность для крестьян из поколения в поколение. Самые отдаленные, самые простые и самые деревенские народы империи будут стараться сделаться индустриальными, как мы сказали бы теперь, народами, усовершенствовать первобытные искусства своих стран, продавать далеко свои продукты, подражать промышленности более богатых народов, особенно ткацкой промышленности;[602] сами германцы по ту сторону Рейна, воинственные и сварливые германцы, начнут браться за ткацкое ремесло.[603] Рим проведет за пределы своих границ, внутрь германских лесов первые принципы оседлой цивилизации; привычка к роскоши и удовольствиям проникнет в самые глубокие социальные слои, распространится в массе и развратит саму армию; воинский, национальный и политический дух повсюду исчезнет. Римский мир распространит по всей империи даже в самых маленьких деревушках самых отдаленных провинций, даже в среде самых первобытных рас, даже в военных лагерях ту «порчу нравов», которая внушала такой ужас римским традиционалистам, тот дух изнеженности, удовольствия, искусства, новшества, науки, который мы с оптимизмом, может быть, столь же обманчивым, как и пессимизм древних, называем цивилизацией. Этой «порче нравов», этой «цивилизации» и нужно, главным образом, приписать цветущее единство империи в течение двух последующих столетий. Рим привязывал к себе и друг к другу Запад и Восток в продолжение трех столетий потому, что он отдал цивилизованным народам Востока блестящее возрождение городской цивилизации, а варварам Африки и Европы дал впервые отведать ее. Рим господствовал над народными массами не своими законами и легионами, но своими амфитеатрами, гладиаторскими играми, банями, раздачей масла, дешевым хлебом, вином и празднествами. По мере того как массы будут отведывать этой более утонченной и более богатой жизни, они будут привязываться ко всякой власти и всяким учреждениям, которые только позволят им пользоваться ею; и богатые классы, которым будет выгодно сохранить существующий строй, поймут, что нет лучшего средства для укрепления власти, как удовлетворять страсти масс. Император в Риме будет подавать пример всем; и как он в Риме, так богачи в отдаленных городах Азии и Африки будут сохранять в своих руках муниципальную власть, постоянно давая народу праздники и съестные припасы. Галльская аристократия скоро навсегда привяжется к империи, когда привыкнет жить в виллах, подобных италийским виллам, но более обширных и более пышных, сияющих прекрасными греческими и италийскими мраморами, отделанных в столичном стиле и украшенных копиями знаменитых произведений греческой скульптуры.[604] Писатель, пропитанный древней мудростью, будет в состоянии через полвека жаловаться, что в его время у слуг есть серебряные зеркала[605] и что в городских трактирах пьют так много вина; но в период величайшего благополучия главной связующей силой империи будет именно это всеобщее стремление к утонченности, зажиточности и порочности развитой городской цивилизации.

Конечно, когда за золотым веком последует бронзовый, а потом железный, когда иссякнут источники этого благосостояния, эта связующая сила ослабнет и огромная масса начнет распадаться. Но эта эпоха была еще далеко. Когда Август умер 23 августа Августа. 14 г. в возрасте семидесяти трех лет, та социальная работа, которая должна была соединять империю в течение двух столетий, едва начиналась. Семьи, обогатившиеся в течение сорока предшествующих лет, посреди этого потока старых и новых богатств, откуда выныривало столько состояний, едва-едва, робко начинали выказывать перед народом великолепие, которое должно было способствовать развитию городской жизни на всех концах империи. Неопределенность, царствовавшая еще в Риме на Палатине; страх слишком больших расходов для Рима и для своего народа, характерный для правления Августа и Тиберия; долгое колебание между традициями умирающего мира и требованиями мира зарождающегося удерживали по всей империи богачей, которые, нуждаясь в образце, отовсюду обращали свои взоры на дом принцепса. Но богатства тем временем накапливались, и они должны были не замедлить вывести империю на новую дорогу, едва Рим даст сигнал. Август поэтому почти всю свою жизнь плыл против течения. Должно ли заключить из этого, что он только случайно служил прогрессу мира? Конечно, нет. Среди множества выполненных им дел два действительно были очень жизненными: его республиканская политика и его политика галло-германская. Римская империя состояла из более разнообразных между собой частей, чем великие предшествовавшие ей империи; ее странная кольцевая форма делала еще более трудной задачу дать ей единство. Важность этого неудобства доказывается нам тем фактом, что никогда не могли хорошо поместить столицу. Рим, Константинополь и другие столицы никогда не удовлетворяли всем потребностям. И все же Римская империя скоро приобрела более прочную связь и крепость, чем всякая другая из предшествовших ей великих империй. Силы распада, так быстро разлагавшие великие греко-восточные империи, основанные Александром, были бессильны над ее огромным телом. Почему? Историки, насмехающиеся над столь упорным республиканским духом римлян, говорившие, что республика Августа — только комедия, лучше сделали бы, если бы задали себе этот вопрос. Двумя главными, но, по моему мнению, не единственными причинами этой крепкой связи были экономическое единство и распространение городской цивилизации. Прочная связь Римской империи была отчасти действием римской и республиканской идеи о государстве, которая, в отличие от азиатской монархии, признавала существенным элементом государства его неделимость. В азиатских монархиях государство рассматривалось как собственность династии, которую царь мог увеличивать, уменьшать, расчленять, делить между своими сыновьями и родственниками, оставлять по наследству, подобно поместью или дому. Для римлянина государство, напротив, было res publica, общественная вещь; оно принадлежало всем, т. е. иначе говоря, никому; управлявшие им магистраты были представителями настоящего, безличного и невидимого господина, римского народа, populus romanus, вечные права которого не подчинялись никакой давности и никаким ограничениям и вечная власть которого составляла неделимую душу государства. Республиканская политика Августа и Тиберия, их упорство сохранить неприкосновенными основные принципы древнего римского идеала могущественно содействовали проведению в империи латинской идеи неделимости государства и такому глубокому укоренению ее в античной культуре, что после классического возрождения мы можем найти ее в обломках древнего мира. Постепенно, по мере того как политический дух угасал во всей империи и усвоение городской цивилизации становилось высшей целью жизни, принцепс республики становился в представлении подданных верховным вождем, источником всякого благополучия, тем, кто заставляет царствовать мир и правосудие, истинным полубогом. На это неизмеримое уважение опираются последующие императоры, и им они пользуются, чтобы постепенно разрушать последние остатки аристократической конституции и основать монархическую власть. Но, однако, когда древний республиканский дух угас в новом поколении, осталась идея, что империя — неделимая и вечная собственность римского народа, что император должен управлять ею, но не может причинять ей какого-либо ущерба. И этой идеей монархия Флавиев и Антонинов существенно отличалась от азиатских монархий и походила, скорее, на современные монархии Европы, которые все одухотворены таким могучим римским влиянием. Благодаря этой идее императорская власть в течение двух столетий содействовала экономическим силам, образовывавшим единство империи, вместо того чтобы противодействовать им, как сделала бы восточная монархия. Синтез материальных интересов — внизу, республиканская идея неделимого государства, а не монархическая сосредоточенность верховной власти, — наверху; таковы были фундамент и кровля могущественного здания империи. Ни одна часть труда Августа и Тиберия не была поэтому более жизненной, чем та, которая предназначалась спасти сущность республиканского принципа, и именно это не поняло потомство и не хотят понять наши современники, которые еще пользуются ее отдаленными плодами. Политическая сила современной Европы перед лицом Востока происходит по большей части от этой римской идеи неделимого государства, для спасения которой в один из наиболее критических моментов всемирной эволюции столько потрудились Август и Тиберий. Кто, действительно, может сказать, что произошло бы без страшного традиционалистического сопротивления, выдвинутого этой горстью людей, и не усвоила ли бы Италия в политике восточные идеи в пятьдесят лет вместо двух с половиной столетий?