Результат нового направления не замедлил сказаться в администрации. За строгой экономией последовал период щедрости. Увеличили суммы, назначенные на покупку хлеба для Рима;[361] увеличили расходы на общественные работы и народные спектакли в тот момент, когда бюджет с трудом мог выдерживать тяжелое бремя военных издержек, все возраставших. Войны против бедных варваров западных провинций требовали больших расходов и приносили мало выгоды; по военному закону, поспешно и с большой непредусмотрительностью утвержденному в 14 г., было необходимо покрывать ежегодно расходы, связанные с роспуском шестнадцатой части армии. Это был очень большой расход, хотя его и старались уменьшить, продолжая срок службы долее шестнадцати лет,[362] Наконец, стремление к наслаждению, распущенности и даже развращенности быстро охватило высшее римское общество, почти повсюду истребляя последние остатки традиционалистического духа, пробужденного тридцать лет тому назад гражданскими войнами.

Юлия была главой этого нового направления умов. Красивая, умная, образованная, любившая литературу, совершенно свободная, с тех пор как изгнали из Рима Тиберия, и всецело руководимая Семпронием Гракхом, Юлием Антонием и их друзьями, встречая со стороны элегантной, образованной аристократии лесть и ухаживание, как и ее муза-вдохновительница, Юлия внесла в старое римское женское общество, олицетворявшееся в строгой Ливии, светскость, элегантность, роскошь, удовольствие, фривольность, чувственность и скептицизм. Несмотря на предупреждения своего отца она тратила без счета деньги, заботилась о своей красоте и носила одежды, более красивые, чем традиция позволяла носить серьезной матроне. Она не боялась показываться окруженная своими молодыми друзьями в театре, где народ мог созерцать прошедшее и будущее, видя Ливию всегда в сопровождении почтенных и важных сенаторов, а Юлию — сопровождаемой толпой элегантной, шумной и дерзкой молодежи.[363] Она, как кажется, благосклонно принимала ухаживания не только Семпрония Гракха, но и других лиц, например Юлия Антония.[364] И пример Юлии действовал на колеблющиеся умы сильнее угроз законов или предписаний магистратов. Если так много позволяла себе дочь самого принцепса, то почему отказываться от этого другим дамам? Сам Август, казалось, не имел ничего против, раз позволял так поступать дочери. Таким образом, за строгостью предшествующих лет последовала новая распущенность; общество, уставшее от скандалов и от усиленных призывов к строгой жизни, снова вернулось к снисходительности; Кассию Северу не удавалось более добиться чьего-нибудь обвинения. Судьи все покрывали своей снисходительностью;[365] законы против роскоши и другие законы, которые должны были заставить аристократию соблюдать свои обязанности, потеряли силу; во всех классах страсть к наслаждениям и роскоши сделались заразительной и непреодолимой. Римская чернь, которую было уже трудно снабжать хлебом, начинала требовать бесплатной раздачи вина.[366] Овидий, модный поэт, давал свободный полет своей сладострастной фантазии. Красивая и щедрая прелюбодейка Юлия и неопытный и фривольный юноша Гай Цезарь сделались идолами космополитической римской черни.[367] Дочь Августа и сын Юлии олицетворяли в ее глазах правительство будущего, правительство, более щедрое, менее строгое, которое делало бы большие расходы и раздавало бы деньги, хлеб, вино, игры. Часть средних и высших классов еще была привязана к старым пуританским традиционным идеям, но что могла она сделать теперь, когда общественное мнение так глубоко изменилось, а правительство благодаря Августу склонно было к политике примирения? Доведенная до бессилия, она могла только злобно протестовать против всего и против всех и жаловаться, что Тиберий, самый выдающийся римский генерал, благодаря легкомысленной женщине был принужден заниматься литературой и философией на Родосе. В числе протестовавших так должна была быть и Ливия: если она не совершила с целью вновь открыть Тиберию ворота Рима всех тех преступлений, в каких обвиняет ее традиция, то все же она не могла не желать возвращения своего сына, человека, являвшегося представителем ее идей и идей ее фамилии, и не бороться со своей снохой по мере сил. Но в данный момент маленькая кучка друзей Тиберия и поклонников традиций, несмотря на помощь Ливии, могла только рисовать самыми мрачными красками испорченность эпохи и втихомолку распространять самые отвратительные слухи о главных лицах противной партии, а особенно о Юлии. Всего вероятнее, именно в этот момент начали складываться те позорящие ее легенды, которые нашли доступ на страницы истории. Если верить друзьям Ливии и Тиберия, Юлия была настоящим чудовищем: ее любовникам не было числа, ее ночные оргии были неописуемы; она захотела одной ночью отдаться любовнику у подножия ростр, т. е. той трибуны, с которой ее отец предложил lex de adulteriis; она возлагала венок на голову статуи Марсия каждый раз, как брала нового любовника; наконец, она выходила ночью на форум одетая проституткой, преследовала там молодых людей из народа и отдавала свои ласки за самую низкую плату.[368]

Таким образом, не только Тиберий был вскоре почти забыт в своем изгнании на Родосе, но и сам Август, вопреки личным склонностям, должен был все более и более находить в своей системе управления место для нескольких представителей молодого поколения, которые старались изменить политические и социальные тенденции своей эпохи в связи со своими собственными идеями и стремлениями. Несомненно, что, с другой стороны, он был весьма зол на Тиберия за его упорство и отъезд. Без помощи Тиберия он не мог совершенно один думать о сопротивлении всем стремлениям нового поколения. Было необходимо уступить, по крайней мере в менее опасных пунктах. К несчастью, для человека трудно в шестьдесят лет совершенно изменить свои идеи и склонности. Несмотря на произошедшие в политике перемены Август остался человеком старого поколения, которое не доверяло новому поколению, его людям, его направлению, его идеям; которое не могло с легким сердцем согласиться уступить ему действительное управление государством. Поэтому он находился в особенном затруднении: он не мог пользоваться единственным человеком нового поколения, который был согласен с ним в основных взглядах, ибо Тиберий сделался невыносимым для всех; но он не хотел пользоваться и другими людьми, которые были в его распоряжении, ибо не доверял им и чувствовал их слишком чуждыми себе. Что оставалось ему делать? Единственным разумным решением было подготовить себе вместо Тиберия нового сотрудника, каким был бы Гай. Ожидая, когда этот молодой человек окончит свое образование, Август должен был стараться управлять империей насколько мог лучше, парализуя коварное влияние нового поколения постоянной бдительностью, благоразумием и сдерживанием.

Но даже такая ограниченная задача была все же трудна! Heбрежность сената и магистратов, недостатки законов и учреждений с каждым днем обнаруживались сильнее по всей империи; и как в важных, так и в неважных делах всегда прибегали за помощью к Августу.

Ирод добивался утверждения им смертного приговора, вынесенного Антипатру, заподозренному в составлении заговора против отца и признанному виновным судом, собранным в Иерихоне.[369] Книд просил его выступить судьей в уголовном процессе, глубоко взволновавшем народ, потому что в него была замешана знатная фамилия.[370] Волнения грозили начаться также в Армении; преемник Тиграна погиб в одной экспедиции, и после отречения царицы романофильская партия избрала царем Артавазда, дядю умершего. Рим должен был сказать, желает ли он признать его или нет.[371] Царь Пафлагонии также умер, и вопрос о его преемнике также представлял затруднения, вероятно, потому, что не было законных наследников.[372] В Германии были покорены все племена, но нужно было завоеванной территории дать провинциальную организацию. Август справлялся, как мог, со всеми этими затруднениями. В Германию он послал одного из своих родственников, Луция Домиция Агенобарба, который, несмотря на свою гордость, горячность и странности, был не без заслуг;[373] но Август не наложил никакой подати, не ввел ни одного римского закона и оставил германцев по имени подданными, а в действительности свободными управляться как им угодно. Очевидно, лишенный советов Тиберия, знавшего основательно германские дела, Август не осмеливался на нововведения; он предпочел держаться опасного средства оставить вновь завоеванную область в неопределенном положении, которое не делало из нее ни римскую провинцию, ни свободную страну. Азинию Галлу[374] он поручил изучить книдское дело; сенату он посоветовал признать нового царя Армении и предложил присоединить Пафлагонию к Галатии.[375] Он продолжал делать предостережения Юлии, хотя сознавал, что теряет попусту время.[376] Он всеми средствами старался предохранить от заразы всеобщей испорченности хотя бы Гая и Луция. Народу, требовавшему вина, он указал для утоления жажды на многочисленные фонтаны, устроенные в Риме Агриппой,[377] и, чтобы придать более силы этому совету, приказал исправить в этот год все акведуки.[378] Чтобы успокоить волновавшийся народ, он должен был устроить раздачу денег и раздал по 60 денариев 320 000 человек, взяв эти деньги, разумеется, из своей личной кассы.[379] Из своих же средств он помог казначейству уплатить в этом году пенсии отставным солдатам.[380]