Я молю богов, если они не ненавидят римский народ, сохранить тебя для нас и даровать тебе теперь и всегда здоровье».[566]

Этот год в общем мог бы принести некоторое утешение старому Августу, если бы в конце года новый скандал не разразился в его доме. Младшая Юлия, следовавшая примеру матери своей роскошной жизнью и своими нравами, наконец, стала слишком открыто бравировать законами Августа, который теперь, когда он примирился с Тиберием и, следовательно, сблизился с консервативной партией, не имел более оснований быть к своей внучке столь же снисходительным, каким он был к своей дочери. И на этот раз мы не знаем, каким путем получил Август доказательства ее прелюбодеяния, но, дблжно предполагать, он захотел тотчас же вырвать зло с корнем, чтобы воспрепятствовать новому скандалу, подобному скандалу с ее матерью.

Поэтому, пользуясь властью, предоставленной ему в 23 г., он предписал Юлии, Дециму Юнию Силану, самому известному из ее любовников, и другим лицам, подлежавшим наказаниям в силу legis de adulteriis, отправиться в изгнание в назначенные им самим места, если они хотят избежать судебного преследования; в противном случае к ним будет применен lex Iulia de adulteriis, который давал ему в качестве patris familias право подвергнуть Юлию смертной казни, а в качестве гражданина предъявить к прочим обвинения в прелюбодеянии.[567] Выбор подсказывался самой дилеммой: процесс означал публичный скандал, неизбежное и непоправимое осуждение, конфискацию имущества; напротив, согласившись удалиться по требованию Августа, виновные спасали свое имущество, ускользали от формального осуждения и могли надеяться вернуться в тот день, когда Август успокоится или когда его не будет более в живых.[568] В числе этих жертв был Овидий, которого Август сослал в Томы искупать одновременно и таинственный error, и его carmina. В чем состоял этот error? Почему поэту суждено было страдать от дружбы знатных, от которой впоследствии он постарается отвлечь своего друга? Мы не можем точно ответить на этот вопрос. Нужно, однако, вспомнить, что lex Iulia одинаково с adulterium наказывал и lenocinium, т. е. всякую помощь другому в совершении прелюбодеяния, как, например, предоставление своего дома для свиданий. Вполне возможно, что легкомысленный автор artis amatoriae совершил безрассудство этого рода по отношению к Юлии и кому-нибудь из ее любовников. Нравы высшего римского общества были достаточно распущенны для того, чтобы Овидий мог относить эту услугу к числу тех, которые должно оказывать друзьям, ожидая от них того же в случае надобности. Как бы то ни было, вполне вероятно, что Август простил бы поэту его error, если бы традиционалистическая партия не упрекала Овидия в том, что он является развратителем молодого поколения, ободряя своим блестящим, но и извращенным талантом самые опасные пороки современной ему аристократии. Напрасно он старался извинить свой политический эгоизм, говоря:

Напрасно также он сделался под конец религиозным и гражданским поэтом. Внутренние кризисы, паннонское восстание, возрастающий распад государства приводили серьезных людей Италии к мысли, что империя погибнет, если не внести большей строгости в законы и нравы. Наказывая Овидия, Август хотел поразить эротическую поэзию, т. е. одну из самых опасных сил для древней римской морали, и, принудив поэта покинуть Рим, он приказал изъять его книги из публичных библиотек.[569]

Эти ссылки, произведенные для примера и внушения почтения к древним нравам, не были наказаниями, наложенными судом, а мерами, принятыми главой государства с очень неопределенными полномочиями, данными ему в критический момент. Правда, наказания для виновных были бы более суровы, если бы они были осуждены судом; но, несмотря на все смягчение наказаний, Август все же устранил публичный суд и обсуждение доказательств, которое всегда даже для самых великих преступников является последней надеждой, так как людские суждения неопределенны, и они могут заблуждаться.

Никто, однако, не протестовал. Овидий видел, что друзья покинули его, что вокруг него образовалась пустота; и к концу года он должен был решиться на долгое печальное путешествие, которое было ему назначено в качестве наказания консервативной партией, снова сделавшейся могущественной. Его задача, одновременно хорошая и плохая, была окончена; много потрудившись с помощью своего таланта над развращением умов своих современников, он был изгнан к варварам гетам, далеко от прекрасных римских дам, которые всегда так льстили ему, и отправился размышлять над суровостью великих умирающих традиций, на которые он нападал с таким успехом в течение столь долгого времени.

В начале 9 г. Тиберий, видя, что паннонское восстание окончилось и что осталось только усмирить Далмацию, передал командование Германику и вернулся в Италию. Общество, привлеченное к нему его успехом, устроило в честь него большие празднества, и всадники воспользовались одним из этих празднеств, чтобы шумными демонстрациями потребовать отмены legis caducaria, который должен был войти в силу с этого года.[570] Это было характерно для Рима! Оказывая Тиберию великие почести, он прославлял добродетели генерала, победившего в опасной войне, и вместе с тем требовал отмены закона, который должен был доставить необходимые средства для содержания армии, принуждая эгоистических граждан, не желавших более рождать офицеров и солдат, помогать, по крайней мере их состоянием, защите государства. Но Август не хотел отказаться от этого источника доходов, особенно после крупных издержек, вызванных паннонской войной, расходы на которую далеко превзошли стоимость жалкой добычи, захваченной у этих обремененных долгами варваров.[571] С другой стороны, скоро отдали себе отчет в том, что далматское предприятие труднее, чем думали сначала. В отсутствие Тиберия солдаты, утомленные постоянными передвижениями взад и вперед, стали протестовать против медлительной и утомительной стратегии, предписанной главнокомандующим, и потребовали разом кончить войну, дав решительную битву. Германик не имел ни авторитета, ни желания, нужных для того, чтобы сдержать солдат.[572] Чтобы воспрепятствовать поражению, Тиберий вновь отправился в Далмацию, сперва, конечно, условившись с Августом по поводу lex caducaria. Не Август, который был слишком стар, чтобы взять на себя такую задачу, а консулы того года предложили lex Papia Рорраеа. Этот закон дополнял lex de maritandis ordinibus и заменял lex caducaria. Наказания в случае бездетности были менее суровы; у orbi отнимали только половину наследства или завещанных имуществ, тогда как холостяки лишались всего; caduca передавались родственникам до третьего поколения, так же как сонаследникам и созавещателям, если они имели детей; только в случае отсутствия и тех и других государство могло конфисковать эти caduca.

Закон был утвержден, и вскоре после этого, в октябре месяце, Тиберий одержал над далматами полную победу, положившую конец войне. Рим наконец получил долгожданную весть: великое восстание было подавлено; сенат декретом даровал Августу имя императора; решили, что Тиберий будет иметь триумф и почетные арки в Паннонии, что Германик и другие генералы получат триумфальные украшения; что Германик, сверх того, будет иметь привилегию быть избранным консулом до достижения назначенного законом срока; что Друз, сын Тиберия, получит право присутствовать на заседаниях сената до получения сенаторского звания и голосовать вместе с бывшими преторами, когда он будет квестором.[573] Друз не принимал участия в войне, но в лице сына хотели вознаградить отца. В то время как сенат декретировал эти почести, а народ, освободившись наконец от долгих тревог этой войны, радовался, через пять дней после получения известия о победе, одержанной римскими войсками в Иллирии, в Рим пришло другое, на этот раз ужасное и грозное, известие с берегов Рейна. Вся Германия, от Рейна до Эльбы, восстала; стоявшие за Рейном легионы были вырезаны или взяты в плен; легат Августа П. Квинтилий Вар покончил жизнь самоубийством, чтобы не попасть живым в руки врагов; весь генеральный штаб, генералы и офицеры были убиты или взяты в плен; крепость Ализон вынуждена была сдаться. Эта неожиданная катастрофа, всю вину за которую тотчас же хотели возложить на Квинтилия Вара, имела свою причину в глубоких пороках, ослаблявших империю и которых никто не мог различить так ясно, как Тиберий, хотя сам он был бессилен излечить их и иногда даже бывал вынужден быть их соучастником. Эта катастрофа была вызвана разлагающим влиянием греко-восточной цивилизации и римской администрации на этих воинственных варваров; она была вызвана отчаянной оппозицией, которую это влияние вызывало повсюду в Германии, как и в Паннонии; военным упадком Рима, который, приведенный естественным развитием своей политики к тому, что чаще стал вызывать подобные восстания, не был более в состоянии их подавлять. Публия Квинтилия Вара оставили в Германии для применения там новой политики, с помощью которой Тиберий надеялся укрепить римское господство над этой неизмеримой территорией; и, выбирая его, делали не такой дурной выбор, как говорили позднее, после катастрофы. Квинтилий Вар доказал свою храбрость, энергию и проницательность в Палестине во время восстания, разразившегося там после смерти Ирода. Он начал вводить в Германии многочисленные римские законы и обычаи, всеми способами способствовал проникновению туда римских нравов, покровительствовал интересам иностранных купцов и, наконец, впервые, когда Рим нуждался в деньгах для войны в Иллирии и Паннонии, наложил на германцев додать. Но германцы, после смерти Друза охотно согласившиеся на чисто формальное подчинение, которым удовольствовался Август, испугались, когда увидели, что Тиберий начал более сильную политику романизации, когда центурионы отправились требовать подать, которая должна была быть отправлена с Рейна через Альпы в Рим. Это был конец старой свободы и всего дорогого сердцу германцев, конец постоянным войнам, смене побед и поражений, в которой всякий народ мог надеяться достигнуть временной славы; это был конец и старым национальным обычаям! Теперь должно было наступить царствование проконсулов, центурионов, купцов и римских законников. Последние не без основания были особенно ненавистны германцам. Предпринятые Варом попытки ввести в Германии римские обычаи были, по-видимому, вместе с податью главной причиной недовольства. Паннонское восстание возбудило наиболее горячие умы; один знатный херуск, Арминий, римский гражданин и друг Вара, начал с тем упорным притворством, которым умеют пользоваться одни только варвары в борьбе с цивилизацией, вести переговоры с германскими вождями с целью вызвать общее восстание. Если Рим с таким трудом подавил восстание в Иллирии, вызвавшее в нем такой страх, то восстание, одновременно разразившееся в Германии, могло бы навсегда отбросить римлян за Рейн. Организаторы этого восстания долго, молча и упорно работали над ним. Однако кое-что стало известно, и Квинтилий Вар был предупрежден держаться настороже. Для благоразумного человека, подобного Тиберию, этого, может быть, было бы достаточно; к несчастью, Тиберий был тогда слишком поглощен войной в Паннонии, чтобы быть в состоянии с должным вниманием следить за тем, что происходило в Германии. Квинтилий Вар не принял мер предосторожности; разве те, кого обвиняли в начальствовании в заговоре, не были его друзьями и не навещали его время от времени в Ализоне? Поэтому он нисколько не берегся и оставил свои легионы рассеянными по разным местам. Накануне восстания Арминий и другие вожди заговора еще обедали у проконсула. Через несколько дней узнали о нападении на некоторые отряды, стоявшие в наиболее отдаленных областях Германии; в римском лагере думали, что дело шло об одном из местных восстаний, которые в Германии вспыхивали периодически. Но эти восстания и эти известия были приготовлены заранее, для того, чтобы Вар двинулся на помощь своим и чтобы его вместе с ядром армии можно было заманить в Тевтобургский лес, где все было приготовлено для ужасной резни. Слишком доверчивый Вар двинулся в путь со своей армией, багажом, в сопровождении женщин и детей, думая, что идет через дружественную страну. Но когда он оказался в огромном лесу, на него внезапно напали со всех сторон. Римская армия, стесненная длинной свитой, которая не могла сражаться, своим багажом и своим незнанием дорог, слишком медлительная, тяжелая и быстро павшая духом, не сумела на этот раз выбраться из засады, как это часто делал Цезарь. Она вся была в лесу перебита или взята в плен.[574]