Наконец — и это была наибольшая новость, введенная в государстве этой реформой. — установили род маленького сената в большом, решили, что каждые шесть месяцев должно избирать по жребию совет из пятнадцати сенаторов, которые весь семестр оставались бы в Риме в распоряжении Августа и с которыми он мог бы решать все неотложные дела, которые сенат ратифицировал затем в пленарных заседаниях в ближайшие иды или календы.[283] Обязанности, связанные с сенаторским достоинством, были, таким образом, сделаны менее тяжелыми, ибо они распределялись между всеми сенаторами; а при Августе в отсутствие целого сената всегда состоял consilium, олицетворявший собой этот небрежный и апатичный сенат, занятый жатвой, сбором винограда или удовольствиями.

Поэтому Гораций в эту эпоху с полным основанием хвалил выдающуюся энергию принцепса, который почти ни в ком не встречал поддержки:

Занятия и обязанности Августа увеличивались с каждым днем. В Германии и в иллирийских провинциях продолжались войны; внутри страны остатки пуританского духа в старом поколении с каждым днем все более и более возмущались против нового поколения и испорченности нравов; приходили известия о новых ожесточенных конфликтах. Никто не мог более сомневаться, что поколение, выросшее после гражданских войн, готовилось, наконец, возмутиться против данного ему сурового воспитания и уничтожить вокруг себя все то, что предшествующее поколение старалось восстановить. Насколько это новое поколение было скептично, эгоистично и склонно к удовольствиям, можно было видеть в Риме, где Овидий являлся руководителем знатной молодежи;[285] где, несмотря на старания Августа, Тиберия и Ливии, Юлия подавала пример непозволительной роскоши в том самом семействе, которое должно бы подавать всем другим пример строгого соблюдения законов против роскоши, изданных в 18 г.;[286] где народ ежеминутно с настойчивостью и дерзостью требовал у знати, у республики, у Августа хлеба, вина, зрелищ и денег;[287] где классы, полы и возрасты смешивались во всех театрах в шумную, грубую и беспорядочную толпу, теряя понемногу свое достоинство, свою стыдливость или свою невинность. В театрах Рим, по-видимому, с особенным удовольствием выставлял напоказ свою нравственную распущенность.

Попытки, сделанные с целью создать национальный, серьезный художественный театр в подражание великим классическим образцам, потерпели неудачу; сами высшие классы предпочитали мелодраматические пьесы изящным литературным произведениям, полным философского духа или воодушевления.[288] Тем в большей мере это было свойственно той plebecula, которая не получила никакого литературного образования. В трагических или комических театрах зритель мог подумать, что слышит шум лесов на горе Гаргане или прибой Тирренского моря;[289] таково было молчание и уважение, с которым публика слушала изысканные творения наиболее выдающихся поэтов! Наиболее отделанные стихи, наиболее патетические пассажи, наиболее глубокие и нравственные идеи — все это тонуло в гвалте, подобно листьям, оторванным бурей. Всякому шедевру древнего или современного театра предпочитали хорошую кулачную драку, большие бега колесниц, охоту на диких зверей, хорошую резню гладиаторов.[290] К последним зрелищам всех влекло с безумной страстью: сенаторов и плебеев, мужчин и женщин, старых и молодых, включая и самого Августа; матроны сбегались посмотреть на обнаженных атлетов; молодые люди — чтобы видеть, как режут диких зверей; а на гладиаторских играх мужчины и женщины смешивались на одних и тех же скамьях в одинаковом припадке жестокости и сладострастия.[291] Все классы испытывали теперь такое удовольствие при виде крови, что Август вынужден был запретить гладиаторские бои со смертельным исходом,[292] иначе публика требовала бы резни каждый спектакль. Безопасная жестокость, наиболее ужасная и постыдная из всех человеческих страстей, была наслаждением, которым господствовавшая над миром олигархия упивалась с величайшей радостью!

Посреди подобных развлечений нравственность, естественно, приходила в упадок; великие социальные законы 18 г. сделались бессильными; порок снова поднял голову и осмелился нарушать их; власть не пыталась более принудить к их строгому соблюдению, и это было живой причиной гнева и печали всех поклонников доброго старого времени, всех защитников традиций, всех истинно честных людей и тех, кто казался таковым, не имея средств, необходимых, чтобы делать зло. Все они, придя в отчаяние уничтожить другим путем безграничную распущенность, поощряли исчадия профессиональных обвинителей во главе с Кассием Севером. Порядочные люди презирали этих профессиональных клеветников, которые чудовищными преувеличениями раздували все крупные и мелкие скандалы и возбуждали в толпе самые низкие страсти, поощряя ее оплевывать в судах лиц высших классов и делая суды как бы добавлением к амфитеатру. Там жертвами были гладиаторы, а здесь выдающиеся мужчины и женщины. И, однако, вместе с людьми завистливыми и трусливыми даже порядочные люди вынуждены были терпеть эти обвинения. Если не было более цензоров, если Август так мягко пользовался правами, которые предоставляла ему praefectura morum et legum, то какое было другое средство бороться против дурных стремлений новых поколений?[293] Подонки столицы были теперь стражами нравственности. Доходили до того, что жаловались на закон, запрещавший подвергать пытке рабов с целью вырвать у них свидетельства против их господ, утверждая, что слишком часто такое запрещение обеспечивает безнаказанность богатым. Чьих свидетельств, действительно, могло потребовать правосудие по поводу совершенных в семье преступлений, если рабы были устранены от показаний?[294] Особенно в процессах о прелюбодеянии показание рабов могло очень часто быть решительным. Но были и люди, находившие позором, что бесчестные клеветники узурпируют почти священные функции цензоров, и понимавшие всю опасность безумного желания доказать во что бы то ни стало все обвинения, хотя бы при помощи вымышленных доказательств или свидетельств рабов.[295] Так, проводившиеся процессы кончались надолго затаенной злобой, что всегда бывает, когда беззаботность общества предоставляет заботу о нравственной чистоте профессиональным шпионам и доносчикам; в этих процессах действительно теряли чувство справедливости и, чтобы следить за их перипетиями, пренебрегали серьезными делами. Даже в тот момент, когда Друз вел борьбу в Германии, Рим все свое внимание обращал на громкий процесс об отравлении, начатый против лица, принадлежавшего к высшей знати и связанного с Августом узами дружбы; это был Гай Ноний Аспрент. Обвинителем выступал Кассий Север.[296] Мы не знаем, в каком преступлении был действительно виновен Ноний; Север обвинял его в том, что он приготовил ужасный напиток, при помощи которого отравил сто тридцать лиц![297] Устрашенные обвинителем более, чем самим обвинением, испуганные глупым общественным легковерием и слепым ожесточением низших классов против богатых обвиняемых, Ноний и его фамилия обратились к самому Августу и просили его взять на себя защиту обвиняемого. Но благоразумный Август предпочитал предоставлять некоторую свободу этим подлым профессиональным обвинителям; он не хотел отнять у низших невежественных классов платоническое удовольствие поругания время от времени того или другого богача перед судом. Поэтому он колебался, старался уклониться от просьбы и, наконец, чтобы выйти из затруднительного положения, решил предложить сенату вопрос: может ли он выступить в защиту Нония? Он объявил, что не может один разрешить этот вопрос, потому что если он примет на себя защиту Нония, то боится, что это будет выглядеть так, будто он ставит свой авторитет и свое влияние на службу обвиняемого, который может быть и виновным; с другой стороны, если он откажется, то не будет ли это значить, что он как бы обвиняет человека, который может быть невиновен?[298] Сенат единогласно уполномочил его взять на себя эту защиту. Но Август не удовольствовался еще решением сената; в день процесса он занял место между защитниками, но только присутствовал, не произнеся ни слова, и невозмутимо слушал без всякого протеста очень сильную речь, произнесенную против Нония Кассием Севером.1 2 Ноний был оправдан; но Август не замедлил утешить Кассия Севера в его неудаче и, в свою очередь, спас его от направленного против него обвинения. При этом он утверждал, что современная испорченность делала необходимым существование таких обвинений и таких обвинителей.3 Возникает, правда, вопрос, чему служит и какова цена власти, когда все видят, что сын Цезаря, президент сената и республики, первый гражданин империи, верховный понтифик, вынужден оказывать такое внимание и любезность по отношению к бездельникам, подобным Кассию Северу.