Но ослабевшая и обленившаяся Италия все же не была еще павшей до такой степени, чтобы быть в состоянии молча сносить это распадающееся правительство. Традиционалистическая партия рению снова приобрела силу благодаря обстоятельствам, поддержке осторожных людей, а также, вероятно, благодаря Ливии. Она взяла на себя задачу сломить это старческое упорство Августа. Между тем во второй половине 1 г. по Р. X. Гай дошел со своей армией до парфянской границы[460] и, мы не знаем, в каком месте, вырвал у Фраатака окончательное согласие на свои предложения. Парфянский царь отказался от всякого влияния на Армению и от всякой претензии на своих сводных братьев; мир должен был быть торжественно ратифицирован при свидании, которое должно было состояться в следующем году на маленьком острове на Евфрате. Ливии, со своей стороны, в начале 2 г. удалось, наконец, хотя отчасти, победить упорство старика, но ценой нового унижения для Тиберия. Август согласился позволить Тиберию возвратиться в Рим, если на это даст согласие Гай и если Тиберий обещает не заниматься более политикой.[461] Эта уступка, впрочем, не имела значения, ибо, не будучи изгнанным, Тиберий имел полное право вернуться без согласия Августа; но условия, чтобы Гай согласился на его возвращение и чтобы Тиберий не занимался более политикой, ясно показывают, что Август хотел избежать бесполезного столкновения с молодой знатью и общественным мнением, всегда враждебными Тиберию. Эти условия должны были быть очень унизительными для полководца, усмирившего паннонское восстание. Но такое долгое испытание — шел восьмой год его изгнания — сломило даже его гордость; он понимал, что без возвращения в Рим ему не на что надеяться, и поэтому согласился попросить позволения Гая и обещал не заниматься более политикой. Судьба, уставшая его преследовать, была ему на этот раз благоприятна. Гай весной 2 г.[462] имел на берегах Евфрата свидание с Фраатаком, заключил мир и отпраздновал это соглашение пышными банкетами,[463] во время которых Фраатак, недовольный Лоллием, по-видимому, раскрыл Гаю тайные переговоры, существовавшие между ними. Гай, имевший к взяткам естественное отвращение молодых аристократов, рожденных в богатстве, унаследованном от грабежей их предков, пришел в страшный гнев и, возмутившись против своего советника, прогнал его. Достоверно, во всяком случае, что Лоллий вскоре после очень бурного объяснения с Гаем внезапно умер. Думали, что, чувствуя себя безвозвратно скомпрометированным, он отравился. Он оставил своей семье наследство, собранное, вероятно, ценой своей жизни, но которое в течение более по-лустолетия считалось одним из самых значительных состояний Италии и позволяло его правнучкам блистать на улицах Рима самыми богатыми колье столицы.[464] Смерть Лоллия была удачей для Тиберия. Гай, избавившись от злого влияния Лоллия, согласился на его возвращение.[465]

Таким образом, около середины 2 г. Тиберий возвратился в Рим, откуда, могущественный и славный, он уехал семь лет назад. Он поселился как простой гражданин во дворце Мецената на Эсквилине с целью окончить воспитание Друза и совершенно воздерживался от занятия политикой,[466] с нетерпением ожидая того дня, когда Рим снова будет нуждаться в нем. Он очень дорого искупал свою гордость, но он верил в будущее. Судьба преследовала его слишком долго, скоро она должна была снова ему улыбнуться. Вскоре после его приезда Луций Цезарь, младший брат Гая, посланный Августом для своего военного воспитания в Испанию, заболел в Массилии и умер там 20 августа.[467]Один из двух будущих сотрудников и преемников Августа, таким образом, внезапно исчез; Германику было только семнадцать лет, Августу почти шестьдесят пять; первый шаг к примирению с Тиберием был уже сделан и с той и с другой стороны; щели в обветшалом здании государства появлялись повсюду и понемногу увеличивались, доказывая необходимость обращения к более энергичному архитектору. Но Август, всегда медлительный, всегда склонный откладывать важное решение, не хотел еще ничего делать. Между тем Гай, заключив соглашение с Фраатаком, вторгся в Армению,[468] не встречая никакого серьезного сопротивления; ему пришлось усмирить только несколько отдельных вспышек восстания, вызванных национальной партией. Но в одной из экспедиций в Артагире Гай был ранен, по-видимому изменнически, вождем повстанцев.[469] Рана сначала не казалась серьезной, и Гай мог продолжать усмирение Армении, что, впрочем, было очень легкой задачей. В следующем, 3 г. по Р. X. начинался последний год третьего десятилетия принципата Августа. Этот болезненный и слабый человек, которого смерть, казалось, подстерегала целое полустолетие, постоянно умел цепляться за жизнь и имел время собрать многочисленные наследства лиц, которые из лести вписали его в свои завещания с задней мыслью присутствовать самим на его похоронах. Теперь в Риме было мало людей, которые, видя этого старика, несомого в его носилках, могли вспомнить красивого юношу, полного смелости и силы, который сорок семь лет тому назад в один из апрельских дней явился на форум обещать народу в качестве сына Цезаря дары, завещанные убитым месяц тому назад диктатором. Как далеко было то время! Два поколения прошли, унесенные быстрым потоком событий и перемен, остался один Август, как будто бы он был бессмертен. Однако легко понять, что в конце его тридцатилетнего правления многие устали от него и считали необходимым омолодить государство, если не хотели, чтобы оно упало бессильным вместе с его вождем, ожидая, пока последнего постигнет, наконец, общая участь. Впрочем, Август сам должен был желать отдыха, более чем пресыщенный почестями, могуществом и славой.[470] Для новой эпохи нужен был новый вождь; но кто мог быть им? В этом состояло все затруднение. Выдвигавшиеся некоторыми кандидатуры Марка Лепида, Азиния Галла и Луция Аррунция[471] были несерьезны, ибо их как сенаторов едва знали за пределами Италии. Гай не имел еще необходимого по римским понятиям возраста и зрелости; к тому же скоро узнали, что вследствие своей раны он впал в полное бессилие, оставил командование армией, удалился в Сирию и написал Августу, что впредь он не хочет более ничем заниматься и отказывается от всякой политической деятельности.[472] Каприз толпы и заинтересованный эгоизм партий могли сделать из него, как и из его отца, консула в двадцать лет; но они не могли перелить в его жилы необычайную способность Августа приноравливаться к обстоятельствам. Гай всегда имел очень слабое здоровье; восточная кампания была предприятием, может быть, слишком тяжелым для него; могло быть и так, что, обладая молодостью, богатством и могуществом, он слишком отдавался наслаждениям в Азии, этой стране удовольствий. В его нежном теле, в этом некрепком мозге полученная при Артагире рана, без сомнения, нарушила уже очень хрупкое равновесие. В двадцать три года молодой человек, в котором старческая нежность Августа видела поддержку, руководителя ума и воли империи, в безумном приступе отчаяния и страха отказывался от величия и могущества. Поэтому являлась дилемма: если не избирать вновь Августа, то нужно было выбрать Тиберия, который один имел опытность, силу, ум, военные знания и репутацию между варварами, дававшие ему право на первое место в государстве. Но это было еще невозможно: Тиберий был еще слишком непопулярен, внушал еще слишком много страха и имел слишком много врагов.[473] Таким образом, и на этот раз все по необходимости были согласны продолжить принципат Августа еще на десять лет, но многие, без сомнения, надеялись, не смея в этом признаться, что смерть окажется разумнее людей и скромнее Августа и не позволит окончиться сорока годам его принципата.[474]