Финансовое положение государства все еще было в плохом состоянии. Для его основательного улучшения было необходимо требовать подати с большей энергией и обуздать воровство откупщиков, отнять, как предлагал Тиберий, у частных лиц государственные земли и рудники, захваченные ими самовольно или уступленные в обмен за малые до смешного vectigalia. Но стареющее правительство не могло осмелиться нанести удар стольким частным интересам. Оно, казалось, предпочитало продолжать действовать, как и ранее, полагаясь на будущее, а главным образом, на неистощимый кошелек и великодушие Августа. Действительно, было счастьем, что как раз в эту эпоху поколение Августа, которое после смерти Цезаря произвело революцию, сражалось при Филиппах и Акции, видя приближение своего конца, было готово помогать новому поколению с разумным великодушием. В этом поколении, выросшем среди революции, холостяки и бездетные люди были очень многочисленны. Кому могли оставить они свое имущество, приобретенное в великом перевороте? Многие из них были обязаны своим состоянием Августу; многие видевшие бурю преклонялись перед принцепсом, сумевшим восстановить тишину; все знали, что Август тратит на дела общественной пользы наследства, доставшиеся ему не от его фамилии. Поэтому многие делали Августа своим наследником. Начиная с этой эпохи и до самой смерти Август получил значительное число наследств, ежегодная стоимость которых доходила до семидесяти миллионов сестерциев. Его искусные администраторы спешили ликвидировать эти наследства, для того чтобы Август мог расходовать на дела общественной пользы вырученные от этого суммы.[381] Мелкие наследства ветеранов, поселенных в отдаленных колониях, смешивались с патримониями богатых римских всадников наподобие дополнительного бюджета, управлявшегося Августом; и мало-помалу мода делать такие завещания распространилась; революционное поколение возвращало нации, передавая в руки ее вождя, все похищенные им богатства; через посредство Августа мертвые приходили на помощь живым; и поколение, обогатившееся революционным грабежом, кончало свою жизнь актом просвещенной гражданской доблести. Но противоречия, колебания и интриги той эпохи должны были вызвать всеобщее недовольство. Скоро наступили важные события, еще увеличившие затруднительность положения в течение двух последующих годов, 4 и 3 гг. до Р. X. В 4 г. умер иудейский царь Ирод, приказав предварительно убить Антипатра,[382] а в 3 г., вероятно, парфянский царь Фраат погиб от руки сына Теи Музы.[383] Ирод незадолго до смерти составил завещание, по которому титул царя и часть своего государства оставлял своему сыну Архелаю, а остальное делил между двумя другими сыновьями Антипой и Филиппом и их сестрой Саломеей. Прочим своим многочисленным сыновьям и родственникам он назначал богатые пенсии. Кроме того, он желал, чтобы завещание было утверждено Августом, для того чтобы Рим поддерживал в Палестине установленный им порядок, Зная, что Рим не давал даром своих одобрений, Ирод подумал в своем завещании и о плате. Он оставил Августу десять миллионов драхм (приблизительно 10 миллионов франков) и не забыл также Ливию, которой он оставил два корабля золота и серебра и большое количество драгоценных, преимущественно шелковых, тканей.[384] Хитрый итуриец превосходно знал свое время; он знал, что ненасытный Рим скоро бы поглотил это сокровище, накопленное деньга за деньгой терпеливой работой несчастных иудеев; он знал, что Ливия, несмотря на свою скромность, была очень могущественна вследствие своего влияния на Августа, что она гораздо могущественнее Тиберия, которому он, по-видимому, не оставил ничего.

Друзья Тиберия действительно все редели и теперь с большим трудом защищали его от клеветы врагов, старавшихся возбудить против него обоих молодых сыновей Агриппы и даже зародить у самого Августа подозрение в том, что он составлял заговор. Человек, который несколько лет тому назад был знаменитейшим генералом своего времени, первым лицом в империи после Августа, потерял теперь всякую надежду на торжественное возвращение в Рим, был вынужден защищаться против нелепых обвинений и все более и более становился незаметным на отдаленном острове Эгейского моря.[385] В Риме тем временем простой народ и высшие классы, охваченные теперь манией уничтожать старые идеалы, с нетерпением ожидали 2 г. до Р. X., когда Луций, достигнув пятнадцатилетнего возраста, должен был получить те же почести, что и Гай; они не щадили никакой лести для этих двух молодых людей, как представителей жадной до новшеств, удовольствия и свободы молодости, рядом с осторожной старостью Августа. Предоставленные им привилегии, столь противные республиканскому духу и делавшие из них почти молодых восточных монархов, вместо гнева или негодования возбуждали род нежного восхищения. Это было нечто вроде всеобщего заблуждения или безумия, в котором новое поколение дало наконец свободный выход своему столь долго сдерживавшемуся отвращению к воспитанию, полученному от своих отцов, к поколению Акция и влиянию, которое оно еще оказывало на управление государством, к Ливии, к Тиберию и ко всем тем, кто олицетворял дух привязанности к старой конституции. Август был поэтому в весьма затруднительном положении. Если он согласился, чтобы оба юноши были осыпаны почестями, с целью поскорее получить двух новых сотрудников, то он видел теперь, что толпа в своем быстром беге, посреди кликов, увлекала их к совершенно иной цели, чем та, которой он хотел достичь. Оба юноши, по-видимому, не извлекли для себя большой пользы из уроков Веррия Флакка. Посреди такой лести, богатств и почестей они стали гордыми, прониклись отвращением к Тиберию и были более склонны к рассеянной жизни своих современников, чем к суровым нравам и идеям прошлого.[386] Август не переставал наблюдать за ними, но может ли когда-нибудь старик своими советами удержать молодых людей, увлекаемых примером своего поколения?

Можно представить себе, какая бессильная злоба кипела в сердцах друзей Тиберия. Рим имел нелепое пристрастие к двум молодым дел в глупцам и позволял жить в незаметной и бесплодной праздности самому способному из аристократов. И против этого, казалось, не было никакого средства. Август все еще сердился на Тиберия и не слушал тех, кто хотел заступиться за него. Повсюду в этот момент царило очевидное успокоение, делавшее бесполезными доблести Тиберия. Молодежь, богачи и простой народ развлекались, следуя примеру Юлии, безумно тратили собранные со всей империи деньги, не спрашивая себя, вечно ли их право справлять праздники на средства своих подданных и не исчезнет ли оно, согласно предупреждениям Тиберия, как только Рим перестанет быть достаточно силен для того, чтобы присваивать себе чужие богатства. В 4-м и последующих годах Палестина вновь ужасным образом напомнила Риму, что золото, которое тот тратил на свои забавы, было добыто ценой крови. После смерти Ирода его царство сразу распалось на части. Национальная партия снова подняла голову; Антипа, назначенный в первом завещании Ирода царем, приехал в Рим с целью добиться от Августа утверждения этого завещания, а не последующего, дававшего трон Архелаю; последний, встревоженный, также приехал в Рим защищать свое дело, хотя со всех сторон злоба, недовольство и надежды, сдерживавшиеся железной рукой Ирода, начинали снова слышаться в очень угрожающем тоне.[387] Таким образом, оба брата прибыли в Рим с двумя завещаниями и просили Августа быть их судьей. Как всегда, Август не хотел взять ответственность за решение на одного себя; он созвал совещание сенаторов, на котором приказал присутствовать Гаю. Совещание решило утвердить второе завещание, оставлявшее столько денег Августу и Ливии.[388] Но едва Рим произнес решение, как из Палестины пришли гораздо более важные известия. После отъезда Архелая в Сирии возгорелось несогласие между Сабином, новым прокуратором, посланным Августом на место Ирода, и Квинтилием Варом, правителем Сирии. Сабин хотел во время отсутствия Архелая занять Палестину римским гарнизоном, чтобы охранять в столь смутное время царские сокровища, в том числе и те десять миллионов, которые Ирод оставил Августу. Вар, лучше знавший страну и народ, боялся, как бы это вмешательство не довело до отчаяния национальную партию и не вызвало крупных беспорядков; он советовал Сабину выжидать, но держаться настороже.[389] Сабин одержал верх; страсть к деньгам была, как всегда, сильнее политической мудрости; но страна, так сильно упрекавшая Ирода за его расходы на иностранцев значительной части налогов, на этот раз, как и боялся Квинтилий Вар, уже потеряла терпение. Иерусалим восстал, а за ним последовала и вся страна; часть армии возмутилась; со всех сторон появились банды разбойников.[390] Квинтилий Вар должен был прийти на помощь со всеми сирийскими легионами и вспомогательными войсками, искать помощи повсюду, воспользоваться даже отрядом в 1500 солдат, предложенным ему городом Беритом, и всадниками и пехотинцами, в большом числе присланными царем Каменистой Аравии Аретой.[391]