Несмотря, однако, на процессы и скандалы испорченность повсюду распространялась. Овидий, написав несколько вымышленных писем любовников, известных в истории и легенде, осмелился составить на глазах у lex Iulia настоящее «руководство к совершенному прелюбодеянию» — свою Ars amatoria. Но открытое неповиновение и явное возмущение против великих социальных законов 18 г. не так опасно компрометировали дело Августа и консервативную реставрацию, как некоторые формы лицемерного и ненаказуемого неповиновения, которые оскорбляли дух законов, скрываясь под точным соблюдением его буквы.

Lex de maritandis ordinibus, наказывая безбрачие, принуждал большинство римских граждан к браку; но никто не предвидел, что гражданский эгоизм высших классов найдет средство презирать закон в самом браке, отказываясь иметь детей. Особенно во всадническом сословии, т. е., мы сказали бы теперь, в зажиточной буржуазии, бездетные семьи становились все многочисленнее. Жизнь делалась более утонченной; хотели пользоваться всеми удовольствиями, доступ к которым египетская цивилизация открыла всем классам; эгоизм особенно возрастал в тех семьях, которые были зажиточны, но не владели очень крупными состояниями и не могли бы жить с комфортом при увеличении членов семьи. Несмотря на возрастающее благосостояние в Риме было долгов больше, чем должно было быть в хорошо управляемом государстве.[299] Поэтому масса людей была вынуждена или принести в жертву своим детям наслаждения, соблазн которых повсюду теперь был так силен, или, напротив, им приходилось жертвовать своими детьми в угоду удовольствиям, убивая в зачатке потомство, которое должно было бы продолжать их во времени, и покорно погибая навсегда в конце своего существования для того, чтобы свободнее наслаждаться кратким мгновением жизни. И всего чаще избирали второе решение. Всадническое сословие быстро уменьшалось, и те, кто заботился об общественном благе по мере увеличения зла, все более сожалели, что закон о браке не привел к лучшим результатам.[300] Целью его, действительно, было не принуждать мужчин и женщин жить под одной кровлей и разделять одну и ту же постель, а давать республике людей. Если бы угасло всадническое сословие, то усохли бы самые корни аристократической конституции, ибо сенаторское сословие пополнялось из всадников. Необходимость в многочисленном всадническом сословии по мере роста империи и уменьшения сенаторской знати даже возрастала, так как во всадническом сословии можно было иметь более обширный выбор гражданских магистратов и офицеров для легионов. По-видимому, уже в эпоху Августа все кавалерийские части, набираемые между варварскими подданными, были под началом членов всаднического сословия.[301] Правителей Египта и Норика и значительное число прокураторов, которые должны были наблюдать за сбором податей в его провинциях, Август выбирал также из всадников. Всадническое сословие делалось, так сказать, второй, резервной, знатью, которая могла бы поддержать аристократическую конституцию, если бы первая знать слишком ослабла. Когда сенаторское сословие с каждым днем теряло свою энергию, все возлагали свои надежды на всадническое сословие, менее пресыщенное почестями и богатствами, чем первое, и чье гражданское рвение могло быть возбуждено честолюбивым стремлением достигнуть высшего положения и увеличить свое богатство государственной службой. Если же всадническое сословие, в свою очередь, угаснет в добровольном бесплодии, что сделается с государством? Где найти вождей для легионов и для корпусов вспомогательных войск? Поэтому проникновение гражданского эгоизма из маленькой сенаторской олигархии в низшие и более широкие слои общества было очень важным вопросом.

Многие поэтому начали говорить, что нужно реформировать lex de maritandis ordinibus так, чтобы он карал не только безбрачие, но и добровольное бесплодие браков. Но зло не было еще достаточно тяжелым для того, чтобы явилось желание немедленно действовать. Довольствовались наблюдением его, обвинением друг друга и предложением проектов. Август тем временем отправился летом в долину По, быть может, для свидания со своими двумя легатами, сражавшимися в Паннонии и в Германии, и прибыл в Тицин (совр. Павия). Здесь в августе он получил ужасное известие: 13-го числа Друз, находившийся со своей армией в месте, которое историки тщетно искали много столетий, упал с лошади и сломал себе ногу.

Не будучи более в состоянии командовать армией и не смея доверить ее посреди вражеской территории никому из своих офицеров, Друз остановился, построил лагерь и послал вестника просить у Августа прислать ему другого генерала, который мог бы отвести обратно легионы, если его выздоровление затянется.[302] К счастью, незадолго до получения этого дурного известия в Тицин прибыл Тиберий, покинув Паннонию, в этот год более спокойную, чем обыкновенно.

Без эскорта, с одним проводником, не останавливаясь ни ночью, ни днем, Тиберий перешел через Альпы и без остановок проехал около 200 миль.[303] Он прибыл вовремя только для того, чтобы последний раз обнять своего брата. В тридцать лет, на вершине счастья и славы, молодой любимец богов умирал, без сомнения, от своей раны;[304] он не подозревал всей непрочности дела, за которое умирал, и не видел в своей агонии тучи скорби и позора, которая скоро должна была омрачить гордую судьбу его фамилии. Смерть Друза для всей Италии была национальным трауром; его потерю оплакивали даже в самых отдаленных деревушках. Не будучи в состоянии бороться против судьбы, потрясенная нация хотела по крайней мере выразить свою скорбь в бесконечной процессии, сопровождавшей останки Друза от его смертного ложа в Германии до погребального костра в Риме. Гроб до зимних лагерей несли на своих плечах центурионы и военные трибуны; потом от зимних лагерей его несли декурионы и знатные люди колоний и муниципий, явившиеся для исполнения этой благочестивой обязанности.[305] Тиберий все время шел впереди пешком в знак траура.[306] Небольшой отряд со своим священным и печальным грузом перешел таким образом через Альпы, спустился в долину По, встретил в Павии опечаленных родственников и вместе с ними зимой отправился по дороге в Рим, приветствуемый по пути жителями, отовсюду собиравшимися, чтобы сказать последнее прости смертным останкам молодого человека, и депутациями городов, являвшихся выразить свое соболезнование Августу и Ливии.[307] Похороны в Риме были совершены с грандиозной торжественностью в присутствии всего сената, всего всаднического сословия и бесчисленного числа граждан.[308] Тело было выставлено на форуме между статуями Клавдиев и Ливиев; там Тиберий произнес надгробную речь, и всадники отнесли потом тело на Марсово поле, где был зажжен погребальный костер, скромный и печальный, совершенно отличный от погребального костра Цезаря.[309] Август, в свою очередь, произнес похвальную речь в честь умершего во Фламиниевом цирке; он советовал молодым людям следовать примеру Друза; в взволнованных словах он высказал надежду, что два усыновленных им сына Агриппы будут подобны Друзу, и просил у богов, чтобы они позволили ему умереть, подобно Друзу, охраняя республику.[310] Сенат постановил, чтобы усопшему были возданы многочисленные почести и чтобы ему дали титул Germanicus, который должен был оставаться наследственным в его фамилии. Ливии сенат предоставил все привилегии, на которые имели право матери троих детей, хотя у нее их было только двое.[311]